Песок под ногами
Шрифт:
А ещё внутреннее чувство сострадания к другому, не слова, не доводы — способность любить кого-нибудь, кроме себя…»
Не хочу больше, я знаю всё, что он скажет дальше.
Оказывается, Костин страх всё ещё живёт и во мне, а я совсем забыла о Косте. Смутно вспоминаю: он блистательно поступил на мехмат МГУ, а летом написал интересную научную работу. Смутно помню: он что-то говорил мне, уезжая отдыхать: Даша, математика… Кажется, или Даша, или математика. Если бы Даша полюбила его, он бросил бы математику.
Каждому своё… Чушь какая.
Мог умереть Костя, а умерла Даша.
— Что ты? — Виктор смотрит на меня.
Нельзя так, нельзя. Что это я?
Костины
Мы с Костей будем встречаться редко. Мы не такие близкие, чтобы смешать наши жизни, как могли бы смешаться моя и Дашина.
Мог умереть Костя, боявшийся смерти, а умерла Даша.
— Что с тобой? — пристаёт ко мне Виктор.
— Даша умерла. Мама умерла. Джана убили. Зачем мы родились?
Давным-давно об этом же говорил Глеб. Что я ему ответила? Не помню. В тот день был Ваня…
— Иди сюда, сядь вот здесь. Смотри. — Виктор провёл на листе длинную линию. — Это вечность. А вот… — он сделал в середине линии петлю вверх, — вспышка, наша жизнь. Её могло не быть. Мы бы не явились. Почему ты не страдаешь, что тебя, Даши не было тысячу лет назад? Почему страдаешь, что не будет? Разве плохо, что мы вспыхнули? — Виктор не смотрел на меня, говорил небрежно. — Пока есть мы, смерти нет. Когда есть смерть, нет нас, понимаешь?
Берёза в окне шевелилась золотая. Кажется, что-то такое я говорила Глебу тогда. Только это не утешает. Даши больше нет.
В дверь постучали, и она приоткрылась — заглянула Шура.
— Простите, можно вас?
Виктор снова что-то писал на своих листках, а я не могла встать — сидела кулем. И потом, я не хочу уходить от Виктора. Мне с ним лучше, чем с ребятами. О чём говорить с ними? Чего они мучают меня? Ходят каждый день…
Когда в книгах пишут, что ежедневно происходит много событий, — врут. Если то, что человек садится в автобус, или поднимается по лестнице, или варит суп, — событие, тогда, наверное, книги правы. У меня в жизни больше нет событий. Обеды, уроки, стирки происходят само собой. Во мне притаился ёж с острыми колючками, и стоит подумать о прошлом, о себе, он пронзает меня. Чтобы он не двигался, я ни о чём ни с кем не говорю, ни о чём стараюсь не вспоминать.
Мы с Шурой идём пешком ко мне домой. Ленинский проспект, улица Дмитрия Ульянова, Кедрова, Профсоюзная. Москва — торжественна и празднична: в оранжевых, бордовых листьях — над головой и под ногами, тиха — середина дня, будни, люди работают.
Шура что-то говорит.
Зачем рождалась Даша, если ничего не успела? Родилась и умерла. И Виктор ничего не понимает.
— Хватит стыть! — закричала вдруг Шура.
Я остановилась, оглянулась: мы в разноцветной аллее улицы Кедрова.
— Ты что, Шура?
А Шура снова закричала:
— Это подло! Мы пока живы. Вы хотите, чтобы кто-нибудь ещё из нас? Вам мало Даши? — Она кричала, как на базаре кричит торговка, у которой украли курицу, — визгливо и злобно. У неё подрагивали в солнце светлые почему-то глаза. Она рукой секла звенящий солнцем воздух. Я ничего не понимала. Только удивительно, как Шура кричит! — Слепая, эгоистичная! Вы знаете, что Глеб бросил институт, купил билет туда, куда ездила Даша?
Что? Какой билет? Даша говорила о билете. Теперь и Глеб взял билет? Ёж пронзил всеми своими иглами сердце. Я прижала руки к груди. Шура отвернулась от меня плача.
— Куда едет Глеб?
Шура молчала. Глеб не приходил со дня похорон.
— Что с Глебом?
Почему я не вспомнила о нём ни разу со дня похорон?
Глеб
— Он решил пройти её путь, — тихо сказала Шура. — Он тоже погибнет, я знаю. Даша заранее готовилась, книги читала, она подкована была, а Глеб шага шагнуть в трудных условиях не умеет. Он ночью улетает. Он… — Шура закусила губу.
Глеб улетает. Что же Шура плачет? Как улетает? Куда?
Я повернула девочку к себе.
Сизы подглазья, худы углы скул…
Как она повзрослела! Как изменилась! Выцветшие косы мягко жгут мне ладони. Она ведь больна!
— Девочка моя, прости, ради бога.
Шура вцепилась в мои руки, как Глеб на похоронах.
— Только не плачьте. Я не могу, когда вы плачете. Да перестаньте вы. Нет, плачьте. Вы совсем чёрная.
Она тянула мою руку вниз, как Глеб на похоронах. Но я сейчас слышала и понимала каждое её слово. — Костя на лекции не ходит, считает себя виноватым в Дашиной смерти, он… — И совсем без перехода: — Вы думаете, я не знаю, что Глеб всю жизнь любил Дашу? Глеб честный. Когда он понял это сам, сказал мне сразу. Я убила Дашу. Я не отпустила Глеба к ней, стала бороться. Пусть не любимая, но я думала: только чтобы рядом! Мне так было трудно. А что я могла? Я ничего такого не делала… Училась понимать его. Сперва ничего не понимала в его книжках, а теперь мы думаем одинаково, честное слово! — Шура стала удивительно спокойной. — А теперь… Я знаю: я убила Дашу, я должна была ей сказать, что Глеб любит её и что им надо быть вместе. — Она заглянула мне в глаза. Я отвернулась. — Даша никогда бы не пошла одна в горы, если бы я сказала. Она сбежала от меня. Она не хотела путаться у меня под ногами. Она «отдала» Глеба мне.
Шура шла и шла, прямая, тощая, с остановившимся взглядом. Я никогда о ней не думала. Я ничего о ней не знаю. Я в ней ничего не понимаю.
— Если бы Дашу можно было вернуть, я бы рассказала ей, в какие часы он ходит по букинистическим. Он очень любит, перед тем как подняться к себе домой, перелистать книжку, которую купил, прочитать две-три страницы. Около его дома скверик, там Глеб любит сидеть и читать. А ещё я рассказала бы ей…
Бедная моя девочка, бедная Шура! Как же несчастна, как одинока была она все эти годы! Ведь любовь даётся даром, без усилий. Зачем завоёвывать её? Ничего не нужно делать, если тебя любят. Повернёшься, наморщишь нос, шевельнёшь рукой — и раздастся восторженный вопль любящего. Абсолютно даром! Бедная моя девочка.
— Я была эти годы счастлива. Вы не представляете себе, как я была счастлива! Я понимала его с полуслова, я знала все его мысли. — Если бы Шура по-прежнему кричала или плакала, мне не было бы так жутко. Я едва доплелась до первой скамьи и почти упала на неё. — Но сейчас я бы исчезла, пусть бы Даша… Я люблю Дашу. Мне она снится каждую ночь. Я не могу без Даши. Я виновата в её смерти. Она решила проверить, сможет ли человек прожить один, я знаю…
Шура не смотрела на меня, и я была благодарна ей: я глотала твёрдые, горячие слёзы, отвернувшись, пыталась расправить сведённое судорогой лицо, вытянуть из сердца жёсткие иглы ежа — я выздоравливала от себя! Шура, наверное, совсем не спит. Шура, наверное, не ест. Костя… Костя больше всех на свете любил Дашу. Глеб бросил институт. Срочно нужно им помочь. Какой же я учитель, если не помогу им сейчас? Виктор прав: это хорошо, что мы вспыхнули. Нельзя жить со смертью в душе. Когда-то от моего горя излечили меня они, теперь моя очередь. Я взрослая, я сильная, я педагог, и я должна забыть о своей беде, я должна вытянуть их из мрака, потому что если уж вспыхнуть, то вспыхнуть ярко! Они должны интересно работать, они должны создать добрые семьи.