Пьесы. Статьи
Шрифт:
Вот горестное признание одного из этих людей.
«Миллионы антигитлеровски настроенных немцев, — пишет Александр Абуш, — пассивно смотрели на борьбу и смерть лучших своих людей, тайком оказывая им от случая к случаю скупую помощь; в конце концов, запуганные жестокими преследованиями, они стали довольствоваться пассивным утешением: «Я не меняю своих убеждений, однако нет иного выхода, как только ждать». Таким образом, они способствовали расколу подпольного движения Сопротивления и изоляции его от собственного общества».
«Подлинное значение немецкого подполья, — добавляет тот же автор, — заключалось в том, что его бойцы олицетворяли надежду и веру в будущее».
Именно это и воплощает образ Иоахима Петерса в моей пьесе. Это проистекало не только из верности исторической правде, но и из самих принципов пьесы.
«Немцы» не являются и не задуманы как драма о немецком движении Сопротивления (я думаю, что это,
И, странное дело, в Польше не все поняли, что пьеса, имеющая целью начать перелом в нашем восприятии немцев и немецкой проблемы, должна была уже в самом названии подчеркнуть обобщенность своих намерений, свой «ударный» характер, и с этой задачей не справилось бы ничего не говорящее польскому зрителю, хотя и более точное, название, например «Семья Зонненбрухов». В то же время в Берлине ничего не говорящее для немцев название «Немцы» сужено до «Зонненбрухов» — и, несмотря на это, все почувствовали и поняли, что Jedermanns Sache verhandelt wird [8] , что эта немецкая семья «типична» не только для своей социальной среды, но и представляет «почти исчерпывающую типологию немцев периода гитлеровской войны» (Эрнст Райсиг в «Зоннтаг»), что «Зонненбрухи» — это «самая близкая до сих пор к правде пьеса о немецкой действительности» (Фриц Эрпенбек в «Нейес Дейчланд», центральном органе СЕПГ). По всем дошедшим до меня из Берлина живым и печатным откликам я имею право судить, что мне в значительной мере удалась определенная, заранее намеченная типизация немецких персонажей гитлеровского времени, типизация образов не вырожденцев и выдрессированных преступников, а нормальных, обычных немецких людей. Лично я был бы склонен считать наиболее знаменательными в этом смысле два образа-антипода: профессора Зонненбруха, с одной стороны, и «простого человека» Гоппе — с другой. Между ними умещается, я думаю, достаточно большой диапазон оттенков, окрашивающих все «безразличное» либо пассивное в отношении гитлеризма огромное большинство общества третьего рейха. Антифашист Петерс относится, естественно, к другому миру и в пьесе выполняет определенную функцию: символизируя трагизм и «изолированный от собственного общества» героизм немецкого движения Сопротивления, он играет главным образом роль катализатора, сгущающего или высвобождающего внутреннее содержание «тех», других.
8
Дело касается каждого из нас (нем.).
Есть, однако, в моей пьесе, персонаж, именно из «тех», который внешне не укладывается в рамки «типизации». Я имею в виду Рут. Этот образ, возбуждающий наибольший интерес, вызывающий большинство вопросов и противоречивых интерпретаций, представляется наименее «четким» И тем самым, может быть, и особо интригующим, ибо именно он в своей необыкновенно острой, хотя внешне и недостаточно ясно мотивированной, почти эксцентрической активности и создает главный драматический мотив фабулы. Я неоднократно уже имел случай комментировать образ Рут и то, что он представляет по замыслу автора. Но всякий авторский комментарий ex post [9] может показаться односторонним и «надуманным». Так что же принять за основу анализа? Я думаю, что в такой пьесе, как «Немцы», надо исходить по крайней мере из двух элементов: из текста и определенного общего знания предмета (в данном случае положения немецкого общества в период гитлеризма).
9
Задним числом (латин.).
В немецкой прессе подчеркивалось, что образ Рут, при всей индивидуальности и внутренней сложности, умещается в границах типологии этого общества. Рут относится к менее известной части немецкой молодежи, которая сумела устоять перед гитлеровской дрессировкой, но не всегда могла достигнуть политического антифашистского сознания. Именно среди этой молодежи случались факты индивидуального героизма в ситуациях, в которых не оправдывали себя другие, «более трезвые» или более оппортунистические элементы терроризируемого
Рут, как дочь своего отца, естественно, унаследовала от него определенные внутренние качества, скажем, определенный эстетический гуманизм и культуру чувств. Именно это позволило ей противостоять губительным антигуманистическим влияниям нацистской дрессировки. Однако невозможно представить, что ее не коснулось гитлеровское воспитание, что она не впитала ни одного из его «философских» принципов, таких, как культ воли, власти и преклонение перед «сильной личностью». Личность Рут — это результат двух противоположных воздействий. И именно такого рода личности среди бессильного, как труп, общества третьего рейха имели больше всего данных, чтобы отваживаться в определенных обстоятельствах на акты действенного протеста, на неожиданные вспышки активности, на индивидуальные выступления против окружающей действительности. (Естественно, это не активность подлинных антифашистов, опирающаяся на политическое сознание, — Рут относится не к ним, а к той огромной «части» общества, создать картину которого я и хотел в «Немцах».)
Как это выглядит в тексте пьесы?
«Я хочу жить, отвечая только за себя» — в этом высказывании Рут трудно усмотреть исключительно отголоски ницшеанства, освобожденной «морали господ» и эгоистического преклонения перед собственной силой, ибо в то же время (сцена во Франции) выразительно звучит беспокойство в ее словах: «Вы в самом деле думаете, что нас не любят?» — и так энергичен ее протест в этом: «Я никому не сделала и не делаю зла». Нет, упорство, с каким Рут подчеркивает своеобразие своего поведения и свою самостоятельность в поступках, — это, может быть, не совсем сознательный, но твердый отход от господствующей вокруг традиции гитлеровской Volksgemeinschaft, от слепого послушания, пассивности и трусости окружения. От этого уже, пожалуй, прямой путь, при наличии характера и личного мужества, к активному выступлению против семьи (и чего-то более грозного за ее пределами) в вопросе помощи Петерсу — даже если она (еще?) не понимает его роли и смысла его политической борьбы.
А как быть с тирадой о «яркой жизни»? В связи с этим следует помнить, что Рут — это образ, показанный в драматическом развитии, критическим пунктом которого служит именно французский эпизод. «Я хочу это видеть… Должна это видеть», — говорит она майору, узнав об уничтожении заложников. Это потребность посмотреть в глаза правде гитлеровской оккупации, потребность воочию убедиться, почему же в Европе «нас не любят» — не какая-то дешевая извращенность, а ощущение наступающего жизненного поворота. И если до сих пор Рут с поистине биологической убежденностью неоднократно пользовалась своей фразой о «яркой жизни», то на следующий день после дорожного эпизода она в беседе с отцом еще раз бросает эту фразу, но уже как бы в кавычках, с чувством нового, страшного значения этих двух слов; именно так, как это сделала с изумительной интуицией и подлинным актерским мастерством Ирена Эйхлерувна {19} .
19
Ирена Эйхлерувна — исполнительница роли Рут (театр «Повшехны», Лодзь).
Нет, Рут не спасает Петерса — как этого хочет один из польских критиков — «для полноты впечатлений». Серьезный анализ текста уберег бы от такого рода легкомысленной интерпретации. Вместе с тем я согласен с тем же критиком, когда он констатирует правильность авторской интуиции, которая «не позволила спасти Рут». Действительно, «на эту девушку упала тень близкого конца ее класса». Ибо глубокое значение конца буржуазии не только в том, что она умирает в пароксизмах преступлений и страшнейшей жестокости в отношении народных масс, а и в том, что она безжалостно губит все лучшее, самых ценных личностей в собственном классе, в собственной среде. Гитлеровская Германия дает немало тому примеров — одного из них не могло не быть и в «Немцах».
МАКСИМ ГОРЬКИЙ {20}
Большие переломы в литературе, как и сама литература, это не изолированные, автономные явления; они сопутствуют значительно более широким, охватывающим все области жизни историческим переворотам и переменам в общественных отношениях.
Максим Горький относится к тем немногим в истории мировой литературы писателям, творчество которых имеет подлинно переломное значение. В развитии художественной литературы он является выразителем того гигантского общественного и духовного переворота, осуществление которого стало исторической задачей рабочего класса, вооруженного революционной идеологией, марксистско-ленинской наукой.
20
Впервые опубликовано как предисловие к польскому Собранию сочинений М. Горького, изданному в Варшаве в 1954 году.