Пьесы. Статьи
Шрифт:
Л е м а н с к и й (рассеянно). Что? (Встряхнувшись.) А, последнюю перед сном? Правильно! (Подходит.) Я обдумывал то, что ты сказал…
О к у л и ч. Оставим это. Не стоит.
Пьют.
А что касается тех, то если даже они и правы… Черт подери! Когда я разговариваю с тобой, у меня и мысли вразброд… (Неожиданно резким тоном.) Который час?
Л е м а н с к и й. Десять минут одиннадцатого. Да, как ты
О к у л и ч. Покупай, покупай — и как можно скорее! (Хлопает Леманского по плечу.) История не календарь, но и часы не вечность… Все равно, мой милый философ, скоро все полетит к черту!
Л е м а н с к и й. Ну, прощай! Такая философия на сон грядущий не годится. Я предпочитаю заснуть с мыслью, что завтра милая жизнь опять подарит мне что-нибудь из своих благ. (Идет к двери, вдруг останавливается.) Откровенно говоря, Виктор, ты слишком мало думаешь о том, что у тебя семья — жена, дети. В нашем возрасте нечего носиться с девизом «все или ничего». «Всего» не ухватишь, а «ничего» — это вообще не слово для взрослых людей. Поверь мне, лучше всего брать, не мудрствуя, что возможно. Поразмысли об этом, дружок. Ну, покойной ночи! (Уходит.)
О к у л и ч (сухо). Покойной ночи.
Оставшись один, Окулич в раздражении ходит по комнате, смотрит в окно, потом внимательно разглядывает сирень на пианино.
М а т и л ь д а выходит из кабинета.
М а т и л ь д а. Я постлала тебе на диване, папа. (Принимается убирать со стола.)
О к у л и ч. Хорошо, спасибо. (Продолжает ходить. Искоса наблюдая за Матильдой, говорит через минуту.) Жаль мне тебя, Мадзя. Девушка ты толковая, а между тем так легко веришь обманщикам. Мне больно видеть, что мы все дальше отходим друг от друга.
М а т и л ь д а. Брось, папа, никто меня не обманывает. Все дело в моем характере: люблю жизнь. Меня тянет к людям, которые что-то делают, создают, строят. (Смеется.) Ты же знаешь, я мечтала быть архитектором, и если бы не война…
О к у л и ч. Если бы не война? Скажи лучше — если бы не то, что творится у нас сейчас, после войны!
М а т и л ь д а (весело). А я сейчас еще не отказалась от своей мечты. Вернее, только сейчас об этом и можно думать! (Серьезно.) Поэтому не удивляйся, что я не могу понять тебя… И Юлека тоже… Нет, не понимаю я этой вашей непримиримости, ожесточения… не знаю, как и назвать это. Я всегда ищу в жизни светлого и прекрасного и, когда нахожу, держусь за него крепко. Не могу я, папа, как ты, быть эмигрантом в родной стране!
О к у л и ч (сурово). Матильда! Я здесь борюсь!
М а т и л ь д а. За Леманских! Единым фронтом с такими, как они! Опомнись, папа! Я тоже боролась, тебе это хорошо известно. Но я…
О к у л и ч. Капитулировала, увы!
М а т и л ь д а. Нет. Поверила в людей, которые хотят перестроить жизнь. Без веры какая же борьба? А в том, что было, я не вижу, к чему стоило бы вернуться. (Помолчав, мягко.) Прости, но я не могла не сказать
О к у л и ч (резко отстраняет ее от себя и говорит другим тоном). Мне придется на время уехать с Юлеком в горы, на Подгалье. Возьму отпуск и выедем, может быть, завтра или послезавтра. Но пока это секрет… даже от мамы.
М а т и л ь д а. Уезжаешь? Так вдруг — и уже завтра?
О к у л и ч. Видишь ли… здоровье у Юлека неважное… Вы ничего не знаете, а я вчера водил его к знакомому врачу…
М а т и л ь д а. Знаешь, папа, я тоже начинаю уже беспокоиться: где он до сих пор пропадает? (Понизив голос.) Ты думаешь, что его болезнь… опасна?
О к у л и ч. Нет, нет, ничего угрожающего.
В передней слышны шаги.
Но смотри же, пока об этом никому ни слова! (Торопливо уходит в кабинет.)
Входит С а б и н а.
С а б и н а. Прошел последний автобус, а его все нет! Боже, боже, не знаю, что и думать… Я так устала, но все равно не усну, пока он… Слушай, Мадзя, ты бы сходила в милицию, а? Ведь если с ним что случилось, то они… Сходи, умоляю тебя! Может, там уже что-нибудь известно…
М а т и л ь д а. Стоит ли поднимать панику? Еще не так поздно… Но если ты непременно хочешь, я пойду.
С а б и н а. Да, пожалуйста иди, Матильда! И возвращайся поскорее!
Обе уходят. Через некоторое время из кабинета выходит О к у л и ч с туго набитым портфелем, кладет его в кресло и уходит в переднюю. Возвращается оттуда с полотенцем и туалетными принадлежностями и укладывает все в портфель. В комнату входит С а б и н а.
С а б и н а (с минуту наблюдает за мужем, потом подходит к нему, встревоженная). Что это, Виктор? Ты уезжаешь?
О к у л и ч. Нет. Но мне сегодня придется ночевать вне дома. Утром вернусь.
С а б и н а. Что все это значит, скажи на милость?
О к у л и ч. Будь же рассудительна, Сабина. Неужели я должен отдавать тебе отчет в каждом своем шаге? Повторяю: утром вернусь. (Берет со стола несколько бутербродов и, завернув в бумагу, кладет в портфель.) Если Юлек придет, скажи ему, чтобы он утром пораньше позвонил мне… Он знает куда!
С а б и н а. Виктор! Неужели ты не видишь, в каком я состоянии? Мое беспокойство — вовсе не истерика. Я борюсь с ним, но инстинкт мне говорит… материнский инстинкт!.. Ты должен, должен сказать мне сейчас же всю правду! Я не отпущу тебя, пока ты не скажешь… Виктор, ради бога… Виктор!
О к у л и ч. Не кричи так, Тереза услышит. Чего ты, собственно, хочешь от меня?
С а б и н а. Ты знаешь, знаешь, что с Юлеком! Тебе известно, почему его до сих пор нет! И ты обязан мне сейчас же это сказать!
О к у л и ч. Нельзя ли без таких слов, как «обязан»? Не тебе их говорить!
С а б и н а. Ну хорошо, я не требую, я умоляю! Неужели у тебя нет ко мне ни капли жалости, человеческого сострадания? Если ты сейчас уйдешь и оставишь меня одну с такими страшными мыслями… Нет, нет, ты этого не сделаешь, Виктор!