Пета. Первый сборник

Бобров Сергей Павлович

Старинный роман повествовал просто и незлобно: любящие жарко любовники подвергаются всяким испытаниям, разделяющим их сердца, – это, формально, все. Современника действующая ныне «литература» приучила к иному роду словесности. Нынешний роман построен на иных началах, – и это: неизвестно чем сопряженные в некотором виде единопожелания, два лица, твердо желающие победить условными выкриками «победоносной» страсти свою существенную дезорганизовывать и агуманизм, – довольно неуклюже и достаточно юмористично пытаются установить свой личный приоритет в ими занятом мире. Нескладная смесь буффонирующих парадов, тысячи «жалких слов» приводят читателя таких шедевров в некоторого рода опаснейшее умоисступление. С одной стороны (так рассуждает бедный читатель) это – жизнь, с другой стороны это – чорт знает что. Кода подобное изображение жизни (продолжает свое рассуждение читатель) есть не только вещь прелестная, но есть и долг, так сказать, граждански каждого порядочного писателя. Но когда сие восходить к

виду чистого безобразия и бытовой роман как то весьма уклончиво и гибко, однако неуклонно, склоняется к роману бульварному – читатель начинает затрудняться. Честный русский читатель не то что не любить: нет, он просто плохо переваривает психологические передержки.

Ах, старинный роман был пресен. Современный же роман, спрессованный под прессом простейшего облыганья своих персонажей – напоенный чернейшими чернилами (ибо другого материала откуда взять всюду поспевающему автору?) черной неблагодарности к дарам собственного интеллекта… ужели это такой уж деликатес? Справедливые боги! да ведь это дыромоляйство и футурнстичничание самого заштатного толка! – Жеваная бумага под анилиновым соусом, предлагающаяся как самая животрепещущая новость «всех столичных и также и других стран Европейского материка».

Ах, как нестерпимо надоел анилин! – эта химически чистая пародия на чистоту couleur locale! Роман – хорошо ли это вообще? но если так, то пусть здесь будет великая игра глубоких и живых стремлений: да увлечет нас катаклизм страсти и сострадания. – И эти моменты живой жизни ясно выделают нас из ее печального подобия в «Красном и Черном» прекрасного Стендаля. Мы не будем рассказывать фабулу романа, дабы не испортить наслаждение тому, кто впервые будет читать это произведение. Но все действия гениального несчастливца увлекут нас совместно с легкими ремарками автора, из которых каждая достойна бессмертия – и ни одна не собирается в мгновение ока порешить со всеми еще нерешенными проблемами при помощи глубоко негодных средств: печального и ложного мудрствования, торопливо и подозрительно задержанной оторопи… все того же консервируемого карболкой анилина.

Перевод г-жи А. Н. Чеботаревской весьма литературен [3] однако мог бы быть более свободен от современных выражений. Удивил нас так же и некоторый (положим мало симпатичный) персонаж Стендаля, коего переводчица именует сперва Ранбо, потом Рамбо и наконец Ренбо. Незачем также было менять и обычное написание имени Анри Бейля на Генриха Бейля. – Издана книжка прилично, цена недорога. Обложка (серо-зеленая с черными и красными шрифтами) хроники в издании Некрасова более приличествовала бы учебнику дентриатрии.

3

Во всех отношениях превосходит перевод Чуйко.

Б.С.П.

БОРИС САДОВСКОЙ. Озимь. Статьи о русской поэзии. Пгр. 1915. Стр. 461 + 4 (нен.) Ц. 75 к.

Маленькой этой книжечке, вероятно, суждено сыграть некоторую роль. Веселая будирующая книжка эта, по нашему мнению, может прозвучать рефреном из песенки о славном короле Дагобере:

Votre majestd Est mal culotle

и напомнить многим о том, что Его Прозрачность Русский Символизм – так сказать, несколько… голый.

Можно не соглашаться с г. Борисом Садовским, когда он возносит на непобедимую высоту Моцарта и унижает Сальери (Пушкинских). В этих двух типах поэтических тенденций есть градации, нашим автором неуловленные. И если бы поклонники Пушкинского аполлонизма потрудились бы хорошенько над его стихами, они с удивлением бы узрели в них черты явные – от ненавистного им Сальери.

Можно не соглашаться с некоторыми страницами «Озими» – даже со многими ее страницами, но нельзя, никак нельзя не захохотать над ее зубоскальством, неожиданных и бесшабашных. Столь неожиданным, что ему вдруг вздумается назвать Мережковского – «нудным обер-прокурором религиозных исканий» (стр. 22) или сказать: «иной (поэт) уже самым фактом бытия своего показывает каждую минуту: вот сейчас сочиню о чем хочу; нет для меня пределов!»; указать, что «первый слабый вздох российского футуризма слышен» в напечатанной В. Брюсовым спортивной статье в «Русском Спорте» в 1889 г. и т. д.

С.Б.

НИКОЛАЙ АСЕЕВ и ГРИГОРИЙ ПЕТНИКОВ. Леторей. Книга стихов. М. 1915. К-во «Лирень». Стр. 32. Ц. 70 к.

Новое издание «Лирня» предлагает нам двух поэтов. из которых первый, г. Асеев, уже в третий раз выступает с циклом стихов, а г. Петников – дебютант. – Книга покрывается предисловием, где автор от лица книгоиздательства самым патетическим образом пережевывает до смерти надоевшие максимы покойной «Гилеи»; «дикое слово ведется нами из душевных глубин», выкрикивает предисловие, а нам сквозь искрений зевок вспоминается статья г. Лившица в «Дохлой

луне», где все это было много содержательнее, да – признаться-ли? – и гораздо более грамотно. Все эти, ставшие такими шаблонными вызовы несуществующим «рыночннкам» (ведь не Бунина же думает осоразмерить «Лирень»!) совсем не нужны, а «намеки тонкие на то, чего не ведает никто» лучше бы оставить для сплетен файфоклоков. Стихи г. Асеева (кроме некоторых, переделанных из старых) ясно показывают прогресс стихотворца, однако было бы много лучше, если бы г, Асеев избавился от задавливающего его техницизма и стремления именно к тому шаблонно-ритмичному и соразмерному стиху, который так поносит «Лирень» в предисловии. – Г. Петников показывает приятную для начинающего технику; однако, обилие славизмов и некоторая недвижность в выборе метров понижают его стих. Но во всяком случае в книге Петникова есть нечто, что заставляет думать, что наш автор может работать.

Сергей Бобров

ЕВГЕНИЙ АРХИППОВ. Миртовый венец. К-во «Жатва». М. 1915. Стр. 86 + 10 (ненум.) Ц. 1 р. 50 к.

В книге собраны статьи об Апухтине, А. К. Толстом, Баратынском, Бальмонте, Фете и Анненском – Какая скучная и нудная история эта «Жатва»! Право, гимназические журналы интереснее этого «эстетского» (а что вы думаете?!..) издательства – худосочного, безжизненного, тихенького, с грошовыми выдумочками, в роде «Золотой доски Жатвы», на коей рядом Анненский, Надсон, Верхоустинский и чуть ли не г. Лидин. Ну вот еще книжка, еще невесть на что издержанная бумага (отличного качества…), еще обложка, точь в точь скопированная с изданий «Скорпиона». Что тут можно говорить и делать? Попробуем почитать – итак; гр. А. К. Толстой оказывается «витязем» – но ведь это же плоско до последнего предела! Писал Алексей К. Толстой о богатырях – значить он витязь: ну, хорошо, а как же быть с его стихами «Он водил по струнам…», стихами о старухах-оборотнях, превосходным «Эдвардом?» по боку все это, так что ли? – Апухтинское хныканье характеризуется, как «неволя безволия» одинаково было бы прелестно: «безволие неволи»; выясняется, что у Апухтина есть «мученичество жизни, мужество и сила любви» – если это так, бросим декадентов, займемся постепеновщиной и будем читать Потапенко. – Баратынский – «Грааль печали»; опять можно переставить слова, и ничего не изменится; и зачем «Грааль» – что за скверные шутки, что за дурной тон? – У Бальмонта «вопросы вечности», Фет –«религия сердца» Анненский – «никто и ничей»; ужели автору непонятно до чего это все затаскано, замызгано, мертво и тридневно во гробе? Прямо не критик, а какой то Фриче от модернизма! – И зачем «Жатва» печатается? Все равно ведь никто не читает ее нумерованных благоуханий – не лучше ли перейти на гентограф? То то бы мы спали спокойно.

С. Сарин

«Любовь к трем апельсинам, журнал т. доктора Допертутто». Р. Изд. В. Э. Мейерхольд. Пгр. 1914 №№ 1–5 Подп. ц. 3 р. Отд. № 50 к.

Издатель журнала г. Мейерхольд и его сотрудники настойчиво проводят в своем здании принципы «условного» театра. Мы, бедные поэты, к сожалению не понимаем за какою надобностью существуют театры всех сортов, начиная с «художественного» да не будет ему ни дна ни покрышки! – и кончая «условными» супербонбоньерочками сознательных чудаков г. Мейерхольда. – В № 4–5 обращает на себя внимание спор г. Мейерхольда с г. Айхенвальдом о театре и отрицании такового. Айхенвальд говорит «Театра нет!», г. Мейерхольд (а в тон ему и г. Евреинов в альманахе «Стрелец»). «это Вы о реалистическом театре! есть другой, условный – там все очень хорошо и театрально». Мы, бедняки о имени Аполлоновом, думаем, что это дела не меняет – театр, как его не выворачивай, останется все же театром, – складом непрожеванных переживаний и ничем более. Однако – браво, браво (хлоп! хлоп!), господа доктора! – Vous etes bes braves gens! О, пляшите и танцуйте (как следует, ради неба!) вокруг великой Формы. Ваше искусство отзывает Сомовщиной и Вы уж очень щепетильны, – объявляете, что безысходно любите такой хрупкий фрукт как апельсины (мы, например ничего в апельсинах не смыслим!) – похоже, что Вам никогда не сделаться поэтами, но прыгайте же выше и скорее! Вспомните Джилю Фаву! Может быть, Вам удастся выпрыгнуть из апельсинного компота. Только – это уж по кашей специальности! – не надо, ах, не надо, Domine Cappelmeistere, печатать Блока. Ахматову, Парнок, Радлова etc. Великий и величайший, единственный и несравненный любитель и водитель прокисающих провидений, неописуемый Господин Т. Гофман раз и навсегда засадил всех этих «поэтов» отчитывать бешеную морковь – пусть сидят. Не трожьте.

С.П.Б.

СЕРГЕЙ БОБРОВ. Новое о стихосложении А. С. Пушкина. М. 1915. К-во «Мусагет». Стр. 30 + 1 (нен.). Ц. 50 к.

Рассмотр брошюрой г. Боброва стихосложения Пушкииских поэм («Сказка о рыбаке и рыбке», «Песнь западных славян» и др.) по способу, близкому Белому.

Существенность и интерес труда в объяснении впервые структуры «свободного стиха» и в указании на метричность (не силлабичность) русского стиха.

Интересна книга всякому стихотворцу.