Петербург
Шрифт:
– "Это, что же особа-то - инстанция вашей партии?"
– "Высшая: это вот вокруг нее-то и совершается бег событий: может быть, крупнейших событий: вы особу-то знаете?"
– "Нет, не знаю".
– "А я знаю".
– "Ну вот видите: давеча вы сказали, что будто вы и не в партии вовсе, а в вас - партия; как же это выходит: стало быть, сами-то вы в некой особе".
– "Ах, да она видит центр свой во мне".
– "А бремена?"
Незнакомец вздрогнул.
– "Да, да, да: тысячу раз да; некая особа возлагает на меня тягчайшие бремена; бремена меня заключают все в тот же все холод:
– "Стало быть", - сострил Николай Аполлонович, - "физическая равнина не столь удаленной губернии превратилась-таки в метафизическую равнину Чуши".
– "Да, душа моя, точно мировое пространство; н оттуда, из мирового пространства, я на все и смотрю".
– "Послушайте, а у вас там..."
– "Мировое пространство", - перебил его Александр Иванович, - "порой меня докучает, отчаянно докучает. Знаете, что я называю пространством?"
И не дожидаясь ответа, Александр Иванович прибавил:
– "Я называю тем пространством мое обиталище на Васильевском Острове: четыре перпендикулярных стены, оклеенных обоями темновато-желтого цвета; когда я засяду в этих стенах, то ко мне никто не приходит: приходит домовой дворник, Матвей Моржов; да еще в пределы те попадает особа".
– "Как же вы попали туда?"
– "Да - особа..."
– "Опять особа?"
– "Все она же: здесь-то и обернулась она, так сказать, стражем моего сырого порога; захоти она, и в целях безопасности я могу неделями там безвыходно просидеть; ведь появление мое на улицах всегда представляет опасность"...
– "Вот откуда бросаете вы на русскую жизнь тень - тень Неуловимого".
– "Да, из четырех желтых стенок".
– "Да послушайте: где же ваша свобода, откуда она", - потешался Николай Аполлонович, словно мстя за давишние слова, - "ваша свобода разве что от двенадцати подряд выкуренных папирос. Слушай те, ведь особа-то вас уловила. Сколько вы платите
за помещение?"
– "Двенадцать рублей; нет, позвольте - с полтиною".
– "Здесь-то вы предаетесь созерцанию мировых пространств?"
– "Да, здесь: и здесь все не то - предметы не предметы: здесь-то я пришел к убеждению, что окно - не окно; окно - вырез в необъятность".
– "Вероятно, здесь пришли вы к мысли о том, что верхи движения ведают то, что низам недоступно, ибо верх", - продолжал свои издевательства Николай Аполлонович, - "что есть верх?"
Но Александр Иванович ответил спокойно:
– "Верх движения - мировая, бездонная пустота".
– "Для чего же все прочее?"
Александр Иванович одушевился.
– "Да во имя болезни..."
– "Как болезни?"
– "Да той самой болезни, которая так изводит меня: странное имя болезни той мне еще пока неизвестно, а вот признаки знаю отлично: безотчетность тоски, галлюцинации, страхи, водка, курение; от водки частая и тупая боль в голове; наконец, особое спинномозговое чувство: оно мучает по утрам. А вы думаете, это я один болен? Как бы не так: и вы, Николай Аполлонович, - и вы - больны тоже. Больны - почти все. Ах, оставьте, пожалуй ста; знаю, знаю все наперед, что вы скажете, и вот все-таки: ха-ха-ха!
– почти все идейные сотрудники партии - и они больны тою же болезнью; ее черты во мне разве что рельефнее подчеркнулись. Знаете:
я еще в стародавние годы при
позовет в ресторан".
– "Ну так что же из этого?"
– "Ну, само собою разумеется, водка; и прочее; рюмка за рюмкой; а я уж смотрю; если после выпитой рюмки у губ этого собеседника появилась вот эдакая усмешечка (какая, этого, Николай Аполлонович, я вам сказать не сумею), так я уж и знаю: на моего идейного собеседника положиться нельзя; ни словам его верить нельзя, ни действиям: этот мой собеседник болен безволием, неврастенией; и ничто, верьте, не гарантирует его от размягчения мозга: такой собеседник способен не только в трудное время не выполнить обещания (Николай Апол-лонович вздрогнул); он способен просто-напросто и украсть, и предать, и изнасиловать девочку. И присутствие его в партии провокация, провокация, ужасная провокация. С той поры и открылось мне все значение, знаете ли, вон эдаких складочек около губ, слабостей, смешочков, ужимочек; и куда я ни обращаю глаза, всюду, всюду меня встречает одно сплошное мозговое расстройство, одна общая, тайная, неуловимо развитая провокация, вот такой вот под общим делом смешочек - какой, этого я вам, Николай Аполлонович, точно, пожалуй, и не выскажу вовсе. Только я его умею угадывать безошибочно; угадал его и у вас".
– "А у вас его нет?"
– "Есть и у меня: я давно перестал доверять вся кому общему делу".
– "Так вы, стало быть, провокатор. Вы не обижайтесь: я говорю о чисто идейной провокации".
– "Я. Да, да, да. Я - провокатор. Но все мое провокаторство во имя одной великой, куда-то тайно влекущей идеи; и опять-таки не идеи, а веяния".
– "Какое же веяние?"
– "Если уж говорить о веянии, то его определить при помощи слов не могу: я могу назвать его общею жаждою смерти; и я им упиваюсь с восторгом, с блаженством, с ужасом".
– "К тому времени, как вы стали, по вашим словам, упиваться веянием смерти, у вас, верно, и появилась та складочка".
– "И появилась".
– "И вы стали покуривать, попивать".
– "Да, да, да: появились еще особые любострастные чувства: знаете, ни в кого из женщин я не был влюблен: был влюблен - как бы это сказать: в отдельные части женского тела, в туалетные принадлежности, в чулки, например. А мужчины в меня влюблялись".
– "Ну, а некая особа появилась в то именно время?"
– "Как я ее ненавижу. Ведь вы знаете - да, наверное, знаете не по воле своей, а по воле вверх меня возносившей судьбы - судьбы Неуловимо го личность моя, Александра Ивановича, превратилась в придаток собственной тени. Тень Неуловимого - знают; меня - Александра Ивановича Дудкина, знать не знает никто; и не хочет знать. А ведь голодал, холодал и вообще испытывал что-либо не Неуловимый, а Дудкин. Александр Иванович Дудкин, например, отличался чрезмерной чувствительностью; Неуловимый же был и холоден, и жесток. Александр Иванович Дудкин отличался от природы ярко выраженной общительностью и был не прочь пожить в свое полное удовольствие. Неуловимый же должен быть аскетически молчаливым. Словом, неуловимая дудкинская тень совершает и