Петербург
Шрифт:
Аполлон Аполлонович в наименовании сына непроизвольно соблюдал традиции детства; и в общении с отпетым мошенником именовав отпетого мошенника "Коленькой, сынком, дружком" и даже - "голубчиком..."
– "Коген, крупнейший представитель европейского кантианства".
– "Позволь - контианства?"
– "Кантианства, папаша..."
– "Кан-ти-ан-ства?"
– "Вот именно..."
– "Да ведь Канта13 же опроверг Конт?14 Ты о Конте ведь?"
– "Не о Конте, папаша, о Канте!..."
– "Но Кант не научен..."
– "Это Конт не научен..."
– "Не
полагали не так..."
Аполлон Аполлонович, уставший и какой-то несчастный, медленно протирал глаза холодными кулачками, затвердивши рассеянно:
– "Конт..."
– "Конт..."
– "Конт..."
Лоски, лаки, блески и какие-то красные искорки заметались в глазах (Аполлон Аполлонович всегда пред глазами своими видел, так сказать, два разнообразных пространства: наше пространство и еще пространство какой-то крутящейся сети из линий, становившихся золотенькими по ночам).
Аполлон Аполлонович рассудил, что мозг его снова страдает сильнейшими приливами крови, обусловленными сильнейшим геморроидальным состоянием всей последней недели; к темной кресельной стенке, в темную глубину привалилась его черепная коробка; темно-синего цвета глаза уставились вопросительно:
– "Конт... Да: Кант..."
Он подумал и вскинул очи на сына:
– "Итак, что же это за книга, Коленька?"
Николай Аполлонович с инстинктивною хитростью заводил речь о Когене; разговор о Когене был нейтральнейший разговор; разговором этим снимались прочие разговоры; и какое-то объяснение отсрочивалось (изо дня в день - из месяца в месяц). Да и, кроме того: привычка к назидательным разговорам сохранилась в душе Николая Апол-лоновича со времен еще детства: со времен еще детства Аполлон Аполлоно-вич поощрял в своем сыне подобные разговоры: так бывало по возвращении из гимназии Николая Аполлоновича с видимым жаром объяснял папаше сынок подробности о когортах,15 тестудо16 и туррисах;17 объяснял и прочие подробности галльской войны:18 с удовольствием тогда внимал сыну Аполлон Аполлонович, снисходительно поощряя к интересам гимназии. А в позднейшие времена Аполлон Аполлонович Коленьке даже клал ладонь на плечо.
– "Ты бы, Коленька, прочитал Логику Милля:19 это, знаешь ли, полезная книга... Два тома... Я ее в свое время прочитал от доски до доски..."
И Николай Аполлонович только что пред тем проглотивший Логику Зигварта,20 тем не менее выходил в столовую к чаю с преогромным томом в руке. Аполлон Аполлонович, будто бы невзначай, ласково спрашивал:
– "Что это ты читаешь, Коленька?"
– "Логику Милля, папаша".
– "Так-с, так-с... Очень хорошо-с!"
И теперь, разделенные до конца, приходили они бессознательно к старым воспоминаниям: их обед часто кончался назидательным разговором...
Некогда Аполлон Аполлонович был профессором философии права: в это время многое он прочитывал до конца. Все то - миновало бесследно: пред изящными пируэтами родственной логики Аполлон Аполлонович чувствовал беспредметную тяжесть. Аполлон Аполлонович не умел сынку возражать.
Он, однако, подумал: "Надо Коленьке отдать справедливость: умственный аппарат у него отчетливо
В то же время Николай Аполлонович с удовольствием чувствовал, что родитель его - необычно сознательный слушатель.
И подобие дружбы меж ними возникало обычно к десерту: им иногда становилось жаль обрывать обеденный разговор, будто оба они боялись друг друга; будто каждый из них в одиночку друг другу сурово подписывал казнь.
Оба встали: оба стали расхаживать по комнатной анфиладе; встали в тень белые Архимеды: там, там; вот и там; анфилада комнат чернела; издали, из гостиной, понеслись красноватые вспышки светового брожения; издали, из гостиной, стал потрескивать огонек.
Так когда-то бродили они по пустой комнатной анфиладе - мальчуган и... еще нежный отец; еще нежный отец похлопывал по плечу белокурого мальчугана; после нежный отец подводил к окну мальчугана, поднимал палец на звезды:
– "Звезды, Коленька, далеко: от ближайшей звезды лучевой пучок пробегает к земле два с лишним года... Так-то вот, мой родной!" И еще однажды нежный отец написал сыну стихотвореньице:
Дурачок, простачок
Коленька танцует:
Он надел колпачок
На коне гарцует.
Также когда из теней выступали контуры столиков, луч набережных огней пролетал из стекла: столики начинали поблескивать инкрустацией. Неужели отец пришел к заключению, будто кровь от крови его - негодяйская кровь? Неужели и сын посмеялся над старостью?
Дурачок, простачок
Коленька танцует:
Он надел колпачок
На коне гарцует.
Было ли это, - может быть, не было этого... нигде, никогда?
Оба сидели теперь на атласной гостиной кушетке, чтоб бесцельно растягивать незначащие слова: вглядывались друг другу в глаза выжидательно, и каминное красное пламя на обоях дышало теплом; бритый, серый и старый на мигающем пламени рисовался Аполлон Аполлонович и ушами и пиджачком: с точно таким вот лицом на фоне горящей России изобразили его на обложке журнальчика. Протянув мертвую руку и не глядя сыну в глаза, Аполлон Аполлонович спросил упадающим голосом:
– "Часто у тебя, дружочек, бывает... мм... вот тот..."
– "Кто, папаша?"
– "Вот тот, как его... молодой человек..."
– "Молодой человек?"
– "Да, - с черными усиками".
Николай Аполлонович осклабился, заломал вдруг вспотевшие руки...
– "Это тот, которого вы давеча застали в моем кабинете?"
– "Ну да - тот самый..."
– "Александр Иванович Дудкин!.. Нет... Что вы..."
И сказавши "что вы", Николай Аполлонович подумал:
– "Ну, зачем я это "что вы" сказал?".
И подумав, прибавил:
– "Так себе, заходит ко мне".
– "Если... если... это нескромный вопрос, то... кажется..."
– "Что, папаша?"
– "Это он приходил к тебе по... университетским делам?"
– "А впрочем... если мой вопрос, так сказать не кстати..."
– "Почему же некстати?.."
– "Ничего себе... приятный молодой человек: бедный, как видно..."
– "Он студент?.."
– "Студент".
– "Университета?"
– "Да, университета..."