Петербург

Белый Андрей

– "Нет, пора мне, пора".

Но таинственный господин, получивший дар слова, непочтительным образом перебил:

– "Э, да ну вас - все знаю: скучаете?"

И не давши сказать, перебил его вновь:

– "Да, скучаю и я: а при этом, добавьте, я с насморком; все эти дни я лечусь сальной свечкой..."

Николай Аполлонович хотел что-то вставить, но рот его разорвался в зевоте:

– "Ааа: ааа - aaa!.."

– "Ну-ну - видите, как скучаете!"

– "Просто хочется спать..."

– "Ну, допустим, а все же (вникните и вы в мое

положение): редкий случай, рредчайший..."

Делать нечего: Николай Аполлонович чуть-чуть передернул плечами и с едва заметной брезгливостью открыл ресторанную дверь... Чернотой обвисшие вешалки: котелками, палками, польтами.

– "Редкий случай, рредчайший", - щелкнул пальцем Морковин, - "говорю это вам напрямик: молодой человек таких исключительных дарований, как вы?.. Отпустить?.. Оставить в покое?!."

Густоватый, белеющий пар какого-то блинного запаха, смешанный с уличной мокротою; леденящим обжогом в ладонь упал номерок.

– "Хи-хи-хи, - потирал ладонями расходившийся Павел Яковлевич, снявший пальтишко, - молодому философу меня узнать любопытно: не правда ли?"

Петербургская улица начинала теперь, в помещении, едко печь лихорадкой, расползаясь по телу десятками красноногих мурашиков:

– "Ведь все меня знают... Александр Иванович, ваш батюшка, Бутищенко, Шишиганов, Пеппович..."

После этих сказанных слов Николаи Аполлонович почувствовал живейшее любопытство от трех обстоятельств; во-первых: незнакомец - в который раз! подчеркнул знакомство с отцом (это что-нибудь значило); во-вторых: незнакомец обмолвился об Александре Ивановиче и привел это имя и отчество рядом с именем отчим; наконец, незнакомец привел ряд фамилий (Бутищенко, Шишиганов, Пеппович), так странно знакомо звучащих...

– "Интересная-с", - подтолкнул Павел Яковлевич Аблеухова на яркогубую проститутку в светло-оранжевом платье и с турецкою папироской в зубах...

– "Вы как насчет женщин?.. А то бы..."

– "?"

– "Ну, не буду, не буду: вижу, что скромник... Да и вовсе не время... Есть о чем..."

А кругом раздавалось:

– "Кто да кто?"

– "Кто?.. Иван!.."

– "Иван Иваныч!.."

– "Иван Иваныч Иванов..."

– "Так вот - я говорю: Ивван-Иванч?.. А?.. Ивван-Иванч?.. Что же вы, Ивван-Иванч? Ай, ай, ай!.."

– "А Иван Иваныч-то..."

– "Все это враки".

– "Нет, не враки... Спросите Ивана Иваныча: вот он там, в биллиардной... Эй, эй!"

– "Ивван!.."

– "Иван Иваныч!"

– "Ивван Ивваныч Иванов..."

– "И какая же ты, Иван Иваныч, свинья!"

Где-то подняли дым коромыслом; оттуда машина, как десяток крикливых рогов, в копоть бросивших уши рвущие звуки, - вдруг рявкнула: под машиной купец, Иван Иваныч Иванов, махая зеленой бутылкою, встал в плясовую позицию с дамой в растерзан-ной кофточке; там горела грязь ее нечистых ланит; из-под рыжих волос, из-под павших на лоб малиновых перьев, к губам прижимая платок, чтобы вслух не икать, пучеглазая дама смеялась; и в смехе запрыгали груди; ржал Иван Иваныч Иванов;

публика пьяная разгремелась вокруг.

Николай Алоллонович глядел изумленно: как он мог попасть в такое поганое место и в такой поганой компании в те минуты, когда?..

– "Ха-ха-ха-ха-ха-ха", - разревелась все та же пьяная кучка, когда Иван Иваныч Иванов схватил свою даму за волосы и пригнул ее к полу, отрывая громадное малиновое перо; дама плакала, ожидая побоев; но купца успели во время от нее оторвать. Ожесточенно, мучительно в дикой машине, взревая и бацая бубнами, страшная старина, как на нас из глубин набегающий вулканический взрыв подземных неистовств, звуком крепла, разрасталась и плакала в ресторанное зало из труб золотых: "Ууймии-теесь ваалнеения страа-аа-сти..."2

– "Уу-снии безнаа-дее-жнаа-ее сее-ее-рдцее..."

– " Ха-ха-ха-ха-ха-ха!.."

РЮМКУ ВОДОЧКИ!

Вон грязные комнаты старого, адского кабачка; вон его стены; стены эти расписаны рукой маляра: кипень финских валов, откуда - из далей, проницая мозглый и зеленоватый туман, на теневых больших парусах к Петербургу опять полетели судна осмоленные снасти.

– "Признавайтесь-ка... Эй, две рюмочки водки!
– признайтесь..." выкрикивал Павел Яковлевич Морковин - белый, белый: обрюзгший - весь оплыл, ожирел; белое, желтоватое личико казалось все ж худеньким, хотя расплылось, ожирело: здесь - мешком;

здесь - сосочком; здесь - белою бородавочкой...

– "Я бьюсь об заклад, что для вас представляю загадку, над которою в эту минуту тщетно работает ваш умственный аппарат..."

Вон, вон столик: за столиком сорокапятилетний моряк, одетый в черную кожу (и как будто - гол-ландец), синеватым лицом наклонился над рюмкою.

– "Вам с пикончиком?.."

Кровавые губы голландца - в который раз?
– там тянули пламенем жгущий аллаш... 3

– "Так с пикончиком?"

А рядом с голландцем, за столиком грузно так опустилась тяжеловесная, будто из камня, громада.

– "С пикончиком".

Чернобровая, черноволосая, - громада смеялась двусмысленно на Николая Аполлоновича.

– "Ну-с, молодой человек?" - раздался в это время над ухом его тенорок незнакомца.

– "Что такое?"

– "Что вы скажете о моем поведении на улице?"

И казалось, что та вот громада кулаком ударит по столику - треск рассевшихся досок, звон разбитых стаканчиков огласит ресторан.

– "Что сказать о вашем поведенье на улице? Ах, да что вы об улице? Я же, право, не знаю".

Вот громада вынула трубочку из тяжелых складок кафтана, всунула в крепкие губы, и тяжелый дымок вонючего курева задымился над столиком.

– "По второй?"

– "По второй..."

Перед ним блистал терпкий яд; и желая себя успокоить, он выбрал себе на тарелку какие-то вялые листья; так стоял с полной рюмкой в руке, пока Павел Яковлевич озабоченно копошился, стараясь дрожащею вилкою попасть в склизкий рыжичек; и попав в склизкий рыжичек, Павел Яковлевич обернулся (на усах его повисли соринки).