Петербургские трущобы. Том 1
Шрифт:
– Какой травкой?
– А кисленькой… Травка такая есть… щевелек прозывается – ею и питался… Ну, а там ягодка поспевать стала – так ино вот ягодки али бо листиков там разных пощиплешь – ну, и ешь себе…
Мужичонко на минуту приостановился и о чем-то грустно раздумался.
– А потом в здоровье чуточку поправился, – продолжал он, – вышел из кустов, только в силу еще не взошел – работать не мог и места не сыскал себе – по той причине и милостыньку стал просить.
– И долго в кустах ты прожил?
– Да за полтора месяца прожил-таки – не оченно
– И ты не врешь?
Мужичонко остался очень удивлен этим последним вопросом. Действительно, он рассказывал все это столь простодушно и с такою детски-наивной откровенностью, что трудно было тут подметить неискренность и ложь.
– Пошто врать! – заговорил он на вопрос следователя. – Я должон со всем усердием открываться; как это было, так и рассказываю… Уж соблаговолите, ваше благородие, отправить меня на родину! – прибавил он после некоторого размышления. – Надоскучило мне тутотко без глаз-то мотаться… Дома отец, али бо мир хоть и всыплют сотню-другую, а все же оно легче, потому – дома; значит, в своей стороне. А чужая сторона, какая она? – без ветру сушит, без зимы знобит. Уж это самое последнее дело.
И мужичонку уводят в другую комнату – записывать его показание, а на место его появляются две новые личности.
– А!.. Божии страннички, мирские ходебщики! добро пожаловать! – приветствовал вошедших следователь.
Те по поклону.
Один из них – ражий, рыжебородый, длинноволосый и сопящий мужичина в послушническом подряснике, с черным стальным обручем вместо пояса. Другой – нечто ползущее, маленькое, низенькое, горбатенькое и на вид очень несчастненькое и смиренное. Вползло оно вместе с ражим своим сотоварищем и забилось в угол, как еж, откуда подозрительно поводило своими глазками, словно таракан усиками.
Читатель, конечно, узнал уже обоих.
– Кто таков? – обратился следователь с обычным форменным вопросом к Фомушке-блаженному.
– Кто? я-то?
– Да ты-то!
– Сам по себе! – отрывисто прошамкал блаженный, с нахальством глядя своими быстрыми плутовскими глазами прямо в глаза следователю.
– Вижу, что сам по себе; да каков ты человек-то есть?
– Божий.
– Все мы божьи; а ты мне объявись, кто ты-то собственно?
– Я-то?
– Да, ты-то!
– Я – птица.
– Гм… вот оно что!.. Какая же птица?
– Немалая!..
– Однако, какая же?
– Да высокого-таки полета…
– А какого бы, желательно знать?
– А по крайности будет – соколиного…
– Ого, как важно!.. Ну, так вот, ваша милость, желательно бы знать чин, имя и фамилию.
– Чью фамилию, мою?
– Ну, разумеется!
– У меня фамилия важная…
– Тем-то вот оно и интереснее.
– Да антерес – не антерес, а только важная. При всех посторонних не объявлюсь, а на секрете – пожалуй, уж так и есть, уважу!
– Ну, это положим, вздор вы изволите говорить. А вы, мой милый, без штук: фамилия!
– Сказано раз, что важная… А впрочем – ну их! пущай все знают! – тотчас же раздумал блаженный.
– Вот эдак-то лучше!.. Ну, так какая же?
– Князь Волконский! – дерзко и громко брякнул Фомушка и с самодовольством окинул всю комнату, как бы желая поглядеть, какой это эффект произвело на присутствующих.
– Ну, а паспорт ваш где, князь Волконский? – с улыбкой допытывает его следователь.
– А нешто у князьев есть пашпорты? – с уверенностью стойкого и законного права вздумал вдруг авторитетно диспутировать Фомушка, заложив руки за спину. – Нас каждый знает! Какие у нас пашпорты? Никаких таких пашпортов мы не знаем, да и знать не должны! Мы странным житием занимаемся, потому – как мы это самое странное житие возлюбили, так по нем и ходим… А что касается звания и фамилии, то так и пиши: князь, мол, Волконский!
– Ну, а товарищ-то твой, – спросил следователь, кивнув головой на ежа, крестившегося и копошившегося в углу, – тот уж верно князь Трубецкой?
– Это уж пущай он сам объявляется, – ответил странник, лихо встряхнув своею рыжею гривою, и отступил в сторону, как человек, сознающий, что вполне покончил свое дело и ждать от него больше нечего. Фомушка явно бил на изображение из себя юродивого, сумасшедшего, не без основания полагая, что это поможет ему от беды отвертеться.
– Ну, отвечай, кто таков? – следует тот же вопрос к горбатому ежу.
– Господи Исусе!.. – слышится из угла, вместо ответа, какой-то свистящий фистуловый шепот, причем искалеченная рука как-то тревожно и торопливо мотается, творя крестное знамение.
– Да отвечай же, кто таков? – понукая, подсказывает ему рядом стоящий писец.
– Не знаю, батенька, не могу знать совсем, – скорбно ответствует еж.
– Ну, а имя как? – допрашивает следователь, которого, очевидно, развлекательным образом занимают эти два интересные субъекта.
– Не знаю, батюшка, ничего не знаю… Люди зовут Касьянчиком-старчиком, а сам я не знаю, отец мой… Господи Исусе, помилуй нас, грешных! Мати пресвятая!..
И опять та же история.
– Так не знаешь, как тебя зовут?
– Не знаю, батюшка, запамятовал!.. Вот те Христос – запамятовал!
– Говоришь, что Касьяном? а?
– Сказывают людишки добрые, что надобно быть Касьяном; сказывают, словно бы так, родненький…
– А может, и не Касьяном, а по-другому как? – играет с улыбкой следователь.
– Может, и не Касьяном, родимый, все может! – охотно соглашается старчик. – Может, и по-другому как, а мы об эфтим безвестны, родненький!..
– На исповеди и у святого причащения бываешь?
– Бываю, батюшко, бываю, четырежды в год бываю… По монастырям, отец мой…
– Сколько лет тебе?
– Не знаю, отец мой, ничего не знаю. И где хрещен, и где рожон – и того не знаю!
А на вид старчику лет около пятидесяти, если не больше.
– Где же ты проживал, чем занимался, этого не упомнишь ли?
– Ничего не помню, родненький, ничевошеньки! А вот с измалетствия, как себя только запомню, так все больше по монастырям да по обителям честным в странном житии подвизался; а что до всего остального – ничего не помню.