Петербургские трущобы. Том 1
Шрифт:
Тут были представители и петербургского спорта, и морского яхт-клуба, и шахматной игры (развлечение вполне элегантное), и клуба английского. Последние преимущественно были известны тем, что вели огромную игру на зеленом поле:
И выигрывали,И отписывалиМелом.Более сказать про них нечего, так как дальнейшая биография их обществу неизвестна, а приятная наружность с самоуверенно-приятными манерами служит достаточно убедительным аргументом, чтобы их везде охотно принимали.
В
Братцы и дядюшки по большей части пребывали в области буфета и около зеленых столов, а серебряные аксельбанты, шитые венгерки и шармеровские фраки – около сестриц и племянниц.
Терраса, спускавшаяся к широкому пруду, горела разноцветными фонарями; по углам катка пылали смоляные бочки, за купами близстоящих деревьев то и дело вспыхивали бенгальские огни и шарахались в морозную высь длиннохвостые ракеты, при звуках трубачей, гремевших в павильоне разные польки и марши. На катке раздавался визг и хохот. Золотая юность веселилась.
– Ах, душка, что это вы говорите!.. Ай-ай, девицы, какой противный мужчинка!.. Ай, нет, страсти какие!.. Ай, нет, девицы, умираю!.. Это ужасть… до смерти просто смешит! – визжали дамы, перешептываясь по временам одна с другой и с громким хохотом наивничая в ответ на любезности своих кавалеров. В обществе этих дам слышался исключительно русский говор, ибо «по-французскому» они не разумеют, – совершенный контраст с махровыми цветами без запаху, где полновластно царит вульгарный жаргон Парижа да изредка немецкие фразы.
Шадурский, боясь, чтобы кто не подумал, будто он чересчур нежный и даже ревнивый любовник, совершенно покинул свою Машу на произвол судьбы и хозяйки и избегал даже часто попадаться ей на глаза; а хозяйка слишком была занята, – во-первых, своим собственным удовольствием, во-вторых, многочисленными гостями и особенно гостьями, составлявшими ее прямое, родное ей общество, – так что Маша весь вечер почти была одна. Дамы как-то чуждались и не сходились с нею; она же сама, по робости и непривычке к такому большому обществу, тоже держалась как-то в сторонке. Грудь ее томило какое-то беспокойно-сосущее, тоскливое чувство, которое испытывает самолюбие человека, попавшего в чуждое ему общество, вдобавок еще считаемое им почему-то выше себя. В этих случаях один уже вид чужого веселья, при сознании своего полного одиночества наводит на душу тоску невыразимую. Она тщетно искала глазами Шадурского и не находила: князь заблагорассудил удалиться к одному из карточных столов, где потешался над некоим индивидуумом, из категории братцев, который числился прихлебателем в этом обществе и употреблялся на посылки, играя часто роль Гермеса в отношении сердец златой юности и героинь балета. Этот юноша с очень важным видом отдавал приказания оркестру, поил водкой кучеров и пивом музыкантов, подставлял стулья титулованным господчикам, провожая и указывая им дорогу, когда кому-нибудь из них заблагорассудилось выйти на террасу либо в другое место, и поправлял плохо горевшие фонарики – и все это с необыкновенным сознанием своего достоинства и близости к таким светлым особам.
Маша, закутанная в теплую ангорскую шаль, стояла на террасе, когда к ней подошел расслабленной подагрической походкой один из старцев-гаменов, скрывавших под завитым паричком и нарумяненными щеками свой шестой десяток.
– Что вы, милочка, стоите тут?.. Пойдемте, я вас покатаю, – предложил он бесцеремонно, по праву своего солидного возраста, взяв ее за талию и норовя поцеловать в щеку своими отвисло-мягкими губами.
Маша, никак не ждавшая такого приема, быстро отшагнула от него в сторону и смерила старца холодным и строгим взглядом.
Несколько дам, сгруппировавшихся на другом конце террасы, при виде этого маневра разразились бесцеремонно громким хохотом.
Маша вспыхнула: она не могла понять – над нею или над старцем захохотали они.
– Ох, какая гордая «мадам»! – запахнулся тот в свое богатое меховое пальто, отходя от Маши и направляясь на противоположный конец, к хохотавшей группе. – Вы, птички, будете подобрее ее, вы поцелуете старичка? а? не правда ли?
– Поцелуем, дединька! поцелуем! – защебетали птички.
– Я знал, что не откажетесь!.. Вы ведь любите старикашек…
– Какой вы старикашка, дединька?.. Что это, душка, вы на себя сочиняете? Вы еще совсем молодой – вам все девицы скажут! Вы еще лучше иного молодого будете… Те – мальчишки, а вы – мужчина хоть куда!
– Хе, хе?.. Н-да!.. Мы еще постоим за себя… постоим… Ну, кто же хочет целовать меня?
– Я!.. я!.. я, дединька!.. Я!.. – завизжали все они в один голос, и дединька стал во порядку подходить к каждой из них и со всеми перецеловался в губы.
– Спасибо, девочки, спасибо… merci, наградили, не обидели старичка! – говорил он расслабленным голосом, совсем размякнув, как булка в чаю, от этих молодых поцелуев.
– Мы ведь, дединька, добрые, мы не гордые, мы не такие дикие – не то что другие, – затараторила одна из птичек этой группы.
– Чтой-то, девицы, нынче иные какие недотроги становятся, просто ужасти! Не прикоснися к ним…
– Ну, ну, ну, полно, полно… – уговаривал дединька, по незлопамятности своей уже позабывший «обиду» Маши, будучи вполне вознагражден за нее ее антагонистками.
– Да нет, право, дединька, – перебила его шпилька, – мы уж и то сидим себе да думаем: зачем это к нам, к театральным, вдруг посторонние лезут?
– Ну, кто же, кто же посторонний?.. разве я посторонний?
– Да мы, душка, не про вас; вы – наш совсем, с нами в колыбельку, с нами и в могилку, вы – наш родной, дединька, а вот другие…
– Да кто же другие?.. Все ведь свои, кажись…
– Нет, уж есть; мы знаем, кто!.. И зачем это?.. Мало им, что ли, содержанок-то по городу? и знакомились бы себе!..