Петербургский рубеж
Шрифт:
Я взглянул на нашего духовника.
— Отец Иоанн, вы всё так хорошо объяснили нам, что я подумал о том, что лучше вас кандидата на патриарший престол нет… Единственно, вам нужно будет принять постриг, но я думаю, что с этим проблем не будет. Ну, а кто сейчас более авторитетен, чем вы, в делах духовных на Руси? И не надо отказываться, ведь как говорится в Евангелии от Луки: «И от всякого, кому дано много, много и потребуется; и кому много вверено, с того больше взыщут».
— Грех это смертный — гордыня, — замахал руками отец Иоанн. — Не искушайте меня, не достоин я патриаршего белого клобука.
Я покачал головой.
— Отец Иоанн, ведь вы сами говорили, что люди из будущего есть посланцы Божьи. Говорили? Да и сейчас от своих слов не отказываетесь… А слышали вы, какой ад нас ждет, если мы не будем делать всё возможное и невозможное? Каждый из нас — и я, и Михаил, и Ольга, и государь, и государыня Александра Федоровна, и государыня Мария Федоровна — как и многие другие, должен будет нести свой крест безропотно. Ибо, как гласит Евангелие от Матфея, «так будут последние первыми, и первые последними; ибо много званных, а мало избранных».
Для спасения нашей Родины и народа нашего мы, первые, готовы стать последними. Вы же, пастыри, должны вносить в общество гармонию, покой и благорастворение, а еще веру в то, что всё делается во благо.
Я подвел итог этого затянувшегося разговора:
— Отец Иоанн, я понимаю, что легко никому не будет, но выбора у нас нет. Мы можем надеяться только на чудо. А чудо происходит лишь тогда, когда человек верит в него. Ибо говорил Господь: «По вере вашей да будет вам…»
Отец Иоанн встал и широко перекрестился:
— Аминь! Если будет на то воля Господа нашего и решение государя о возрождении патриаршества, то я согласен. Иисус терпел и нам велел. Потерплю и я эту юдоль скорбей, — он по очереди перекрестил всех нас. — Благослови вас Господь!
От всего этого разговора у меня осталось впечатление, что мы еще слишком мало знаем о нашем будущем, чтобы принимать какие-то конкретные решения. Конечно, понятно, что так жить дальше нельзя. Но ведь разве ж не это понимание потом толкнуло многих уважаемых людей на заговор против государя? Разве не с самыми лучшими намерениями предъявляли они Ники свой ультиматум в феврале семнадцатого? А потом получили то, что заслужили, ибо хотели они сделать, как лучше, а вышло — черт-те что… Поэтому нам надо учиться, учиться и еще раз учиться, чтобы вместо старых ошибок не наделать новых…
21 (8) ФЕВРАЛЯ 1904 ГОДА, ВЕЧЕР.
ГДЕ-ТО МЕЖДУ НОВОСИБИРСКОМ И ОМСКОМ.
ПОЕЗД ЛИТЕРА А.
Капитан Александр Васильевич Тамбовцев.
Бесконечные таежные леса, засыпанные снегом кедры и сосны навевали на меня лирическое настроение. Половина пути осталась уже позади. Чем дальше на запад, тем более обжитые места мы будем проезжать. О, матушка Русь, ты и огромная, ты и пустынная. Лишь редкий хант или манси бродит по этим просторам с кремневым ружьем времен Наполеона, а то и с прадедовским луком.
Видимо, те же настроения обуревали и наших спутников. Вот смотрит задумчиво в окно Андрей Августович Эбергард. Быть может, эти бесконечные леса напоминают ему седую штормовую Атлантику. Пригорюнился у вагонного окна читающий электронную книгу ротмистр Познанский. Да, правы были древние: многия знания — многия печали.
«Мокрый прапор» Морозов тихонько терзает в углу расстроенную древнюю гитару, и выходит у него нечто длинное и заунывное, как песня казахского акына. Радости столько, что с ума сойти можно. Старлей Бесоев не выдерживает, отбирает у прапора гитару и забирает его на внеплановый обход постов. И снова наступила тишина.
Я знаю, какую книгу читает сейчас жандармский ротмистр, поскольку сам ее ему и дал. Прочтите и вы, советую: Елена Прудникова, «Битва за хлеб». Ужасное и леденящее душу повествование о бедственном существовании российского крестьянства и о тех методах, какими в нашей истории красный император Сталин решал эту проблему. И решил, по моему мнению, ровно на сорок лет, до левацко-идиотских экспериментов Хрущева, когда всё пошло вразнос. Мне было любопытно наблюдать за сменой эмоций на лице нашего милейшего жандарма. Не каждому дано узнать (слава богу!), в какую выгребную яму может провалиться Россия Серебряного века, если не принять экстренных мер. Правда, экстренные меры превратят Серебряный век в Век стали и электричества. При этом, возможно, удастся обойтись без стольких жертв, сколько их было в нашей реальности.
Жандарм осторожно отложил в сторону «читалку» и произнес:
— Господь Всемогущий, спаси и помилуй нас грешных! — ротмистр перекрестился и посмотрел на меня: — А вы-то, Александр Васильевич, что скажете?
— А что вам сказать, Михаил Игнатьевич? Вы не совсем корректно вопрос ставите.
Ротмистр вздохнул.
— Крамольная же эта книжка, Александр Васильевич, устои империи подрывает…
— Ну да, устои подрывает… — кивнул я, притворно соглашаясь. — Только учтите, что эти устои были давно уже подточены. Началось всё «Указом о вольности дворянства» 1762 года, а окончательно подкосила их проведенная через сто лет Крестьянская реформа 1861 года. Теперь эти самые устои прогнили настолько, что при малейшем толчке они рухнут, вместе со стоящим на них зданием российской государственности.
Конечно, кое-кто это понимает и пытается что-то сделать. К примеру, тот же Столыпин, нынешний саратовский губернатор, кстати, выдвиженец фон Плеве. Став премьер-министром России, он попытается подвести подпорки под покосившееся здание, но безуспешно. Точнее, кое-какие положительные результаты его реформа даст, но основного вопроса не решит. Основной же вопрос для нынешнего крестьянства — это выкупные платежи и безземелье. И как следствие — миллионы крестьян, которые из года в год не могут выплатить эти проклятые платежи и из-за этого живут буквально натуральным хозяйством, как в Средневековье. Какая уж тут механизация, какие удобрения? Всё мало-мальски накопленное уходит на оплату недоимок по выкупному платежу.
Общинные земли делятся на всё возрастающее количество хозяев, что приводит к тому, что крестьянский надел, в среднем составлявший в шестидесятых годах прошлого века 4,8 десятины на мужскую душу, нынче едва дотягивает до 2,8 десятины. А те, кто бросил свои наделы и подался в город на заработки, пополнил армию так называемых фабричных рабочих, которых нещадно эксплуатируют хозяева, а потом, когда выжмут из них все соки, выкидывают на улицу.
Я обратился к Познанскому:
— Господин ротмистр, вы хорошо знакомы с ситуацией, сложившейся в империи? Скажите мне, кто первый заводила при массовых беспорядках? Не те ли самые бывшие крестьяне, которые в городах растеряли все положительные качества, присущие российским крестьянам, но зато вобрали в себя все пороки городских босяков?