Петербуржский ковчег
Шрифт:
Любовь поручика Карнизова была своеобразная: любить для Карнизова не значило созерцать, или ласкать, или восхищаться; любить для него значило — исключительно обладать, держать в руках, некоторое время повелевать... а потом разрушить. Иначе обладание твое не будет полным: твой предмет обожания однажды перестанет быть твоим и перейдет к другому...
У поручика едва не помутилось в глазах, когда он представил, как будет держать в руках эту нежную шею, как будет ощущать губами биение крови в этой маленькой жилке и как потом одним движением...
Милодора вздрогнула и повернулась к Карнизову. В глазах ее он уловил испуг.
Но голос ее был ровный, она владела голосом:
—Вы хотели что-то еще?
Карнизов смотрел, как размыкаются и смыкаются ее губы. И подумал, что там, дальше, у нее, должно быть, премилый сладкий язычок.
Карнизов кивнул:
—Да, сударыня. Почему бы вам не прийти ко мне на чашечку кофе — в знак того, что моя вина прощена и заглажена, — поручик вынужден был прохаживаться по кабинету, только так он мог скрыть от Милодоры дрожь, охватившую его; слегка дрожал и его голос. — Я предложу вам чудную чашку...
—Кофе? — Милодора покачала головой. — С тех пор, как умер Федор Лукич, я не пью кофе... У вас еще что-нибудь?...
Это был более чем прозрачный намек, что Милодора не хочет продолжать разговор. Она почти указывала Карнизову на дверь, и поручик, сжав зубы и не сказав больше ни слова, покинул кабинет.
Было ветрено, по небу неслись низкие облака, из-за которых время от времени проглядывало солнце. Солнце резало глаза. Карнизов жмурился и злился на солнце, отворачивал лицо. Он шел по улице, сам не зная куда: он еще никогда не бывал в том конце улицы...
Сначала, когда он только вышел от Милодоры, озлобленный на нее и невыразимо, нестерпимо желающий ее, поручик подумал, что ему станет легче, если он сходит на поклонение к братцам и помолится своему двуединому божку. Но доктор Мольтке жил слишком далеко. И тогда Карнизов пошел куда глаза глядят. Захваченный мыслями о Милодоре, он шел и шел, пока не оказался в совсем незнакомом месте.
Поручик огляделся. Унылые серые здания, окна, за которыми не мелькнет чье-нибудь лицо, массивные двери с медными и бронзовыми ручками, мостовая, испачканная навозом... А в конце улицы строились несколько каменных домов. На травке возле тесаных каменных плит расположились артельщики-строители, занятые едой, работали на стене лепщики и штукатуры; чуть поодаль стоял белый пес с рыжими подпалинами на груди и на брюхе и ловил носом воздух.
—Вот ты где, Лопушок!... — глаза Карнизова загорелись, руки сжались в кулаки.
Поручик сейчас производил со стороны впечатление безумного. Наверное, артельщики его за безумного и приняли, когда он, подойдя к ним и не произнеся ни слова, схватил со скатерки кусок сала и пошел прочь.
—Э-э... господин... — только и сказал неуверенно один из артельщиков и покачал головой.
Кто-то хохотнул баском:
—Да оставь его! Вишь, не в себе...
Карнизов не обернулся, свистнул собаке. Пес, почуяв угощение, вильнул хвостом и потрусил за поручиком, который зашел за угол дома.
За тем углом Карнизов присел и протянул сало псу:
—Возьми-ка, Лопушок!...
Тот лизнул сало, от наслаждения даже прикрыл глаза, но, едва хотел ухватить его зубами, как Карнизов поднялся и пошел дальше.
Пес, заскулив, поплелся за ним.
Поручик вошел в подъезд строящегося, возведенного под крышу здания. Никого из артельщиков-строителей поблизости не было. Карнизов по лестнице спустился в подвал. Пес неуверенно пошел следом.
В подвале в полумраке Карнизов опять протянул животному сало. Но как только пес схватил его и повернул голову, жадно работая челюстями, руки поручика железным кольцом сомкнулись у него на шее...
—Лопуш-ш-шок... отбегал свое!...
Пес упирался лапами в землю, потом в колени Карнизова, хрипел; глаза его, налившиеся кровью, смотрели жалобно. Поручик заглядывал в эти выразительные, почти человечьи глаза. И все сильнее сжимал руки...
Шея собаки... теплая... теплая... живая еще... Давить!... Моя!...
Пес уже даже хрипеть не мог. Из приоткрытой пасти вывалился язык — красный и влажный. Увидя этот язык, Карнизов вздрогнул:
—Не зайдете ли ко мне на кофе, сударыня?...
Теперь он сжал руки так сильно, что под пальцами, показалось, хрустнули позвонки. Глаза собаки помутнели. Всего секунду назад они были живые («сударыня» слышала, что ее приглашали на кофе) и вот они уже мертвые — Карнизов уловил эту грань и получил удовлетворение. Вздох облегчения вырвался у него из груди. И тогда он разжал пальцы. Тело собаки мягко упало к его ногам.
Поручик еще некоторое время стоял, прислонившись к какой-то стене, отдыхая. Потом обратил внимание, что пальцы у него склеились, осмотрел их в полумраке. Руки были в крови. Поручик понял: он давил собаке шею с такой силой, что прорвал шкуру... Карнизов расклеил пальцы и опять склеил. Расклеил... Жестко, одними глазами, улыбнулся:
— Дурак ты, Лопушок!...
Глава 24
Аполлон не ждал гостей спозаранок.
Как всегда, ранним утром ему хорошо работалось. Он был обложен книгами античных поэтов и словарями. Он составлял по заказу издателя сборник элегий. Среди выбранных Аполлоном были и о любви. В последнее время ему особенно хорошо удавались переводы элегий о любви. Ведь все они, написанные полторы-две тысячи лет назад, были о Милодоре.
И в самую вдохновенную минуту, когда перо Аполлона, не зная покоя, выписывало строку за строкой, когда голова была полна мыслей, просящихся на бумагу и грозящих в противном случае кануть в небытие, когда левой рукой он держал антологию, причем так, что каждый из пальцев служил как бы закладкой (ах, как красив бывает человек, когда работает!), в дверь постучали...