Петлистые времена(Повести. Рассказы)
Шрифт:
Поражала также рука, держащая кисть, — сухая, мощная, похожая на крепкий старый корень.
В остальном же Федор почти не изменился, разве что полнота его слегка увеличилась, а рост слегка уменьшился. Пожалуй, это было эффектно: нечто мягкое, округлое, из чего грубо и властно проросли Рука и Глаз.
Сидоров вдохновенно переносил на холст часть тропинки, скрупулезно заменяя камушки глазами и не замечая даже, что в траве и впрямь рассыпаны не камушки, а глаза и что сам он, наверное, впервые в жизни не творит, но рабски копирует натуру.
Актер
— Привет, мужики! Меня ищете?
— Тебя! — многообещающе пробасил Григорий.
Художник удивился, опустил кисть и уставился на соседей по турбазе. Пауза тянулась и тянулась. Линзообразно поблескивающее синее око Федора отражало то сдвоенный профиль Чуского, то зоб Персткова.
— Мужики! — обретя дар речи, проговорил художник. — Что это с вами?
— Он спрашивает! — загремел Григорий, но Федор уже ничего не слышал. Незначительный левый глаз его увеличился до размеров правого. Художник завороженно оглядывался: розовый березняк, тысячеокий, словно Аргус, кустарник, черное небо над светлым прудом…
— Не прикидывайся! — закричал Перстков. — Твоя работа, твоя!
Рука с кисточкой, взмыв на уровень синего ока, заслонила сначала верхнюю часть лица Персткова, затем нижнюю.
— Ай, как найдено!.. — еле слышно выдохнул художник. — Характер-то как схвачен, а?.. Гриша, ты не поверишь, но я его видел именно так!
— Так?! — страшно вскрикнул Перстков, тыча себя пальцем в кадык. Вот так, да?!
Он угодил в яремную ямку и закашлялся.
Григорий, не тратя больше слов, двинулся на Федора и тонкое чутье художника подсказало тому, что сейчас его будут бить.
— Мужики, вы сошли с ума! — вскричал он, прячась за мольберт. — Вы что же, думаете, что это я? Что мне такое под силу?
Григорий остановился. Стало слышно, как Перстков сипит: «… плевать мне, как ты там меня видел!.. Мне главное, чтобы другие меня так не видели!..»
Григорий задумался. Они стояли на поляне, подобной огромному солнечному зайчику, над ними прозрачно зеленел зенит, а с тропинки на них с интересом смотрел праздно лежащий глаз, из-за обилия ресниц похожий на ежика.
Так что был резон в словах Сидорова, был.
— Хотя… — ошеломленно сказал художник. — Почему, собственно, не под силу?
— Ты что сделал с миром, шизофреник? — просипел Перстков, держась за горло.
Синее око Федора мистически вспыхнуло.
— Мужики, — сказал он. — Есть гипотеза.
И далее — с трепетом:
— Что, если видение мира — условность? А, мужики? Простая условность! Принято видеть мир таким и только таким. Принято, понимаете? Но художник… Художник все видит по-своему! И он влияет на людское восприятие своими картинами. Мало-помалу, капля по капле…
Праздно лежащий посреди тропинки глаз давно уже усиленно подмигивал. Чускому и Персткову: слушайте, мол, слушайте — мудрые вещи
— … И вот в один прекрасный миг, мужики, происходит качественный скачок! Все начинают видеть мир таким, каким его раньше видел один лишь художник!.. Творец!..
Перстков растерянно оглянулся на Чуского и оробел. Григорий Чуский стоял рядом — чугунный, зеленоватый. Земля под ним высыхала и трескалась от неимоверной тяжести. Таким, надо полагать, видел Федор Сидоров своего друга в данный момент. Наконец актер шевельнулся, вновь обретая более или менее человеческую окраску.
— Да вы кто такой будете, Феденька? — бурно дыша, проговорил он. — Врубель — не повлиял! Сикейрос — не повлиял! Федор повлиял, Сидоров!..
— А это? — рука с кисточкой, похожая на крепкий старый корень, очертила широкий полукруг и Чуский оцепенел вторично, пофрагментно зеленея и превращаясь в чугун.
— Да здесь же ничего на месте не стоит! — к Персткову вернулся голос. — Шаг шагнешь — все другим делается!
— Но ведь и раньше так было! Иной угол зрения — иная картина!
— Неправда!
— Было-было, уверяю тебя! Как художник говорю!
— А ну, тихо вы! — дьяконски гаркнул Чуский. — Подумать дайте!..
Минуты две он думал. Потом спросил отрывисто:
— Ты полагаешь, это надолго?
Сидоров развел неодинаковыми руками. Он был счастлив.
— Боюсь, что надолго, Гриша. Предыдущий-то мир, сам знаешь, сколько существовал…
В перламутрово-розовом березняке раздалось карканье и слипшиеся на переносице глаза Персткова радостно вытаращились.
— Гри-ша! — приплясывая, завопил он. — Кому ты поверил? На слух-то мир — прежний! На ощупь — прежний!..
Похожий на ежика глаз встревоженно уставился с тропинки на Федора. Тот задумался, но лишь на секунду.
— Не все же сразу, — резонно возразил он. — Сначала, видимо, должно приспособиться зрение…
Перстков отступал от него, слабо отмахиваясь, как от призрака.
— …потом — слух, ну и в последнюю очередь — осяза…
— Врешь!! — исступленно закричал Перстков. Он прыгнул вперед и его легкий кулачок, описав дугу, непрофессионально ударился в округлую скулу художника.
Небо шарахнулось от земли и стало насыщенно-синим. Березы побледнели. Линия штакетника распрямилась.
— У-у-у!.. — с ненавистью взвыл Перстков, опуская пятку на праздно лежащий посреди тропинки глаз.
В следующий миг поэт уже прыгал на одной ножке. Осязание говорило, что в босую подошву вонзился крепкий, прокаленный на солнце репей. Николай вырвал его, хотел отшвырнуть…
Репей! Это был именно репей, а никакой не глаз! Николай стремительно обернулся и увидел, что у Григория Чуского снова всего один профиль. Синие домики за оградой выстроились по ранжиру, как прежде. Чары развеялись! Колдовство кончилось!.. Им нет? Или еще один шаг — и все опять исказится?