Петлистые времена(Повести. Рассказы)
Шрифт:
Он зарычал от стыда.
На что он растратил сегодняшний день? Какое применение нашел он своему дару? Травил начальника, мелко мстил незнакомому человеку!..
А что в активе? Спасенная кошка?
«Леталя!» — снова зазвенел в ушах победный клич маленького человечка. Да, единственный добрый поступок — спас кошку.
А цветок, брошенный им на стол Мерзликиной? Пошляк! Урод!
…И какой соблазн — убедить себя в том, что все эти убогие проделки были рядом смелых экспериментов, попыткой яснее очертить границы своих новых возможностей! Но себя не обманешь: не экспериментировал
День позора! Так вывернуть себя наизнанку!.. Знал бы, где упасть, соломки бы подстелил…
«Да что ж ты за существо такое! — внезапно возмутился он. — Даже сейчас норовишь кого-то обхитрить! „Знал бы, где упасть…“ Ежедневно надо быть человеком! Ежедневно!»
Он прекрасно понимал, что никогда не простит себе этого понедельника, но изменить уже случившееся было не под силу даже ему.
Ложись спать, человек, завтра тебе предстоят великие Дела. Какие? Это ты решишь завтра.
И не дай тебе бог проснуться утром и понять, что все уже кончилось, что удивительные, сказочные способности были тебе даны всего на один день.
Не верь глазам своим
За мгновение до того, как вскочить и заорать дурным голосом, Николай Перстков успел разглядеть многое. То, что трепыхалось в его кулаке, никоим образом не могло сойти за обыкновенного горбатого окунишку. Во-первых, оно было двугорбое, но это ладно, бог с ним… Трагические нерыбьи глаза были снабжены ресницами, на месте брюшных плавников шевелили полупрозрачными пальчиками крохотные ручонки, а там, где у нормального честного окунька располагаются жабры, вздрагивали миниатюрные нежно-розовые, вполне человеческие уши. Правое было варварски разорвано рыболовным крючком — вот где ужас-то!
Николай выронил страшный улов, вскочил и заорал дурным голосом.
В следующий миг ему показалось, что мостки круто выгнулись с явной целью стряхнуть его в озеро, и Николай упал на доски плашмя, едва не угодив физиономией в банку с червями.
Ненатурально красный червяк приподнялся на хвосте, как кобра. Раздув шею, он отважно уставил на Персткова синие микроскопические глаза, и Николай как-то вдруг очутился на берегу — без удочки, без тапочек и частично без памяти.
Забыв моргать, он смотрел на вздыбленные перекошенные мостки, на которых под невероятным углом стояла и не соскальзывала банка с ополоумевшим червяком. Поперек мостков белело брошенное удилище — минуту назад прямой и легкий бамбуковый хлыст, а теперь неясно чей, но скорее всего змеиный позвоночник с леской на кончике хвоста.
Николай, дрожа, огляделся.
Розоватая береза качнула перламутровыми листьями на длинных, как нити, стеблях.
Небо… Небо сменило цвет — над прудом расплывалась кромешная чернота с фиолетовым отливом. А пруд был светел. В неимоверной прозрачной глубине его просматривались очертания типовых многоквартирных зданий.
Николай охнул и мягко осел на лиловатый песок.
Мир сошел с ума… Мир?
«Это я сошел с ума…» — Грозная истина встала перед Николаем во весь рост — и лишила сознания.
Снять в июле домик на турбазе
Молодой Николай Перстков шел в гору. О первом его сборнике «Окоемь» хорошо отозвалась центральная критика. Николай находился в творческом отпуске: работал над второй книгой стихов «Другорядь», поставленной в план местным издательством. Работал серьезно, целыми днями, только и позволяя себе, что посидеть с удочкой у озера на утренней и вечерней зорьке.
Кроме того, вечерами творить все равно было невозможно: где-то около шести раздавался первый аккорд гитары и над турбазой «Тишина» раскатывался рыдающий баритон Чуского. А куплет спустя многочисленные гости Григория совсем уже пропащими голосами заводили припев: «Ай, нэ, нэ-нэ…»
К полуночи хоровое пение выплескивалось из коттеджа № 4 и медленно удалялось в сторону пристани…
Беспамятство Николая было недолгим. Очнувшись, он некоторое время лежал с закрытыми глазами и наслаждался звуками. Шелестели березы. В девятом домике (у Сидорова) работал радиоприемник — передавали утреннюю гимнастику. Потом над поэтом зашумели крылья и на березу тяжело опустилась птица. Каркнула.
«Ворона… — с умилением подумал Перстков. — Что же это со мной такое было?»
Надо полагать, временное помрачение рассудка. Николай открыл глаза и чуть не потерял сознание вторично. На вершине розоватой березы разевала зубастый клюв какая-то перепончатая мерзость.
Теперь уже не было никакой надежды — он действительно сошел с ума. И полетели, полетели обрывки страшных мыслей о будущем.
Книгу стихов «Другорядь» вычеркнут из плана, потому что творчеством умалишенных занимается совсем другое издательство. На работе скажут: дописался, вот они, стихи, до чего доводят… Тесть… О господи!..
Перстков медленно поднялся с песка.
— Не выйдет! — хрипло сказал он яркому подробному кошмару. — Не полу-чит-ся!
Да, он прекрасно понимает, что сошел с ума. Но остальные об этом не узнают! Никогда! Он им просто не скажет. Какого цвета береза? Белая. Кто это там каркает? А вы что, сами не видите? Ворона!
Безумие каким-то образом овладело только зрением поэта, слуху вполне можно было доверять.
И Перстков ринулся к своему коттеджу, где с минуты на минуту должна была проснуться жена.
Два десятка метров пути доставили ему массу неприятных ощущений. Ровная утоптанная тропинка теперь горбилась, проваливалась, шла по синусоиде.
«Это мне кажется, — успокаивал себя Перстков. — Для других я иду прямо».
Пока боролся с тропинкой, не заметил, как добрался до домика. Синий деревянный коттеджик был искажен до неузнаваемости.
Дырки в стене от выпавших сучков — исчезли. И черт бы с ними, с дырками, но теперь на их месте были глаза! Прозревшие доски с любопытством следили за приближающимся Николаем и как-то нехорошо перемигивались.