Петля дорог

Дяченко Марина и Сергей

Игар прикрыл глаза, пережидая боль в плече. С трудом, как старик, опустился на пол у стены:

— Маги… все могут. Маги умеют превращать сдобные пирожные в говорящих скворцов… Наверное, они умеют истреблять скрутов. Отвратительных скрутов, похожих на огромных пауков. Да?

Колдун мигнул. Всего лишь на мгновение опустил веки; взгляд его оставался холодным и неподвижным.

— Там, где я вырос, — медленно сообщил Игар, — там… почти нету колдунов. Магов то есть… Нету.

— Зато есть скруты, — вкрадчиво предположил вдруг колдун. Игар вздрогнул:

— Да… Скруты. Они есть.

Некоторое

время оба молчали. Погреб был отменный, глубокий и холодный, чистый и вместительный — однако продуктов здесь, кажется, никогда не хранили. Только два пузатых бочонка стояли в дальнем углу, и все пространство между ними было затянуто паутиной; Игар передернулся и отвел глаза.

— У тебя в плече сидела арбалетная стрела, — сухо сообщил колдун.

Игар проглотил слюну:

— Да…

— У тебя на шее храмовый знак.

Игар опустил голову:

— Да… Я служил Птице.

— Птица отреклась от тебя? — предположил колдун, и на этот раз в ровном голосе померещилась насмешка.

— Я… отрекся…

Игар замолчал. Он отрекся от Птицы только однажды — перед тем, как ступить вслед за Илазой на Алтарь.

— Твое имя?..

— Игар…

Глаза колдуна сверкнули:

— За твою голову дают двести шестьдесят золотых монет!

Игар скорчился. Вжался в стену, втянул голову в плечи:

— Двести…

— Двести шестьдесят.

Игар застонал сквозь зубы; несколько секунд колдун разглядывал его, потом маска бесстрастия дрогнула, и края темного рта удовлетворенно поползли к ушам. Игар понял, что собеседник смеется.

— Вам так нужны эти деньги?!

Колдун не ответил. Лестница заскрипела под его тяжелыми шагами; поднявшись до половины, обладатель плетеной куртки повесил свой фонарь на ржавый крюк в потолке:

— Свет тебе оставлю… Поболтай с этими ублюдками. Они тебе объяснят — про магов, про скрутов, про деньги и в особенности про беззащитных женщин… Счастливо оставаться.

Счет времени он потерял сразу же и решил ориентироваться по свечке за стеклом фонаря — однако воск таял до странности медленно. Игар решил в конце концов, что это и не воск вовсе, а некое доступное лишь колдунам вещество; так или иначе, но снаружи могла пройти ночь, или сутки, или два часа, а здесь, в любовно выбеленном погребе, царила вечная полночь.

Он сидел в дальнем от рисунков углу и безостановочно бормотал молитву Птице. Он изгонял из памяти все слышанные в детстве истории про колдунов и подвалы, про способ казни, когда от запираемого на ночь в специальном месте узника наутро остается восковая фигурка, или деревянная статуэтка, или набитая тряпками кукла; он пытался не думать об этом, но слышанные некогда россказни лезли из всех щелей, как крысы. Фонарь ровным желтым светом освещал темные фигуры на белой стене Игар ждал, когда они сойдут к нему и превратят в подобного себе, в изображение на известке, в тень…

А они, нарисованные, действительно были ублюдками. Особенно тот, что оказался крайним справа — Игар старался не смотреть на него, но взгляд возвращался, как муха на мед. Одутловатое лицо с жирными похотливыми глазками, нечистая борода, толстомясые руки, расстегивающие пояс; Игару казалось, что эти руки трясутся от грязного вожделения. Он содрогался от отвращения и отворачивался —

но рядом на стене изображен был круглый старикашка со сладкой улыбкой, слипшимися волосами, потным носом и слюной на нижней губе, и Игар еле сдерживал приступ тошноты. А дальше глядел со стены симпатичный мужчина с широким добрым лицом такому кто угодно доверит жену или сестру, ведь при жизни тот масляный огонек, что обезображивает сейчас нарисованные глаза, наверняка не был заметен так явно… Звериная похоть под маской добропорядочного отца семейства, никаких тебе слюнявых губ, все шито-крыто…

Женщина-ребенок в сером балахоне до пят, полевая царевна… и эти хари? И он, Игар, в их числе, наказанный за то же самое?!

По здравом рассуждении, он куда хуже. Эти — просто скоты, ведомые похотью и лишенные человеческого… Он, Игар, ведом любовью и благородством. Любовь и благородство повелевают ему — что? Повелевают взять безответного, беззащитного взрослого ребенка и тащить на муку к чудовищу, не знающему жалости…

Он застонал сквозь зубы. Во что бы то ни стало нужно было посмотреть на ее спину; тогда бы он знал точно.

Закрыв глаза, он попытался призвать то чувство справедливого гнева, что охватило его после давнего разговора с Отцом-Дознавателем. Когда он узнал, что Тиар — женщина, совершившая предательство столь чудовищное, что порождением его стал скрут. Когда он сумел убедить себя, что именно Тиар виновата перед ним, перед несчастной Илазой… да и перед скрутом тоже. И вот, если окажется, что Тиар — это Полевка… И как, скажите, заставить себя поверить в ее вину?!

А потом пришла спокойная, умиротворенная мысль: а почему нет. Возможно, это подарок Птицы, лучший из вариантов: безмятежная Полевка даже не поймет, что с ней происходит. Она лишена страха смерти; она умрет, не сознавая чудовищности происходящего — а ведь всякий из нас когда-нибудь умрет, но лишь Полевке все равно, когда именно и как это произойдет…

Он поразился, как такая мерзкая мысль могла прийти к нему в голову — и, несмотря на раскаяние, никак не мог от нее отрешиться. Мысль ворочалась на дне сознания, напоминая о себе, подначивая, подталкивая: все равно все умрут… Это было бы добрее, чем тянуть в лапы скруту насквозь порочную шлюху, которая, однако, весь этот ужас осознает…

Тогда, спасаясь, он стал думать об Илазе. О всем чистом и светлом, что было в его жизни, о ночи, проведенной на Алтаре… И тогда ему стало еще страшнее, потому что оказалось, что он не помнит Илазиного лица.

Он до крови кусал губы; он вдыхал затхлый воздух погреба, пытаясь мысленно насытить его запахом теплой хвои, леса, воды, ее духов, ее тонкого пота… Но пахло мышиным пометом, и не заходящее солнце стояло перед глазами — белая стена с нарисованными рожами, и едва стоило восстановить в памяти Илазины глаза, как сверху налезали, наслаивались мутные плошки слюнявого старика, и Игар впадал в отчаяние, сознавая, что не может больше вспомнить Илазу…

Потом он ненадолго задремал; проснувшись, не сразу овладел затекшим телом, и первой ужасной мыслью было, что кара свершилась и теперь он всего лишь рисунок на стене погреба. Второй мыслью была мысль об Илазе; он вспомнил наконец ее лицо — и поразился, потому что это было лицо чужого незнакомого человека. Он забывает ее? Колдовство?!