Петля Сергея Нестерова
Шрифт:
С этими словами Семушкин, открыв портфель, достал последнюю бутылку и поставил ее на стол перед Беляевым.
Что происходило в душе полковника, сказать трудно. На лице не дрогнул ни один мускул. Он, встав из-за стола, посмотрел на всех троих.
– Идите и не забудьте, что я сказал.
Когда дверь за ними закрылась, он вызвал сотрудника внешней охраны и из сообщения понял, что милицейская «наружка» не случайно оказалась в районе приемной. Ведут наблюдение, вероятно, пытаясь понять, что будут делать дальше с задержанными. Какие мысли бродят у эмвэдэшников в головах, сказать трудно, поэтому он и отправил Позднякова с ребятами от греха подальше по запасному варианту.
«Что
Беляев открыл форточку, оторвал кусок газеты, свернул его кульком, ссыпал туда давно погасшие окурки. Делал все машинально, вспоминая, как Председатель после доклада по самоубийству дал поручение провести тщательное, объективное служебное расследование и с горечью отметил, как мало доверяем своим сотрудникам и не ценим драгоценный человеческий материал, которым располагаем. Ему же, Беляеву, приказал провести анализ всех случаев задержания милицией сотрудников органов госбезопасности и выяснить, нет ли эскалации этой тенденции в течение последнего времени.
«Есть над чем подумать, – усмехнулся Беляев, – учитывая, мягко говоря, нелюбовь Министра внутренних дел к нашему Председателю. И тут – надо же! – сегодняшние события… Молодец, конечно, Нестеров. Если б не сдержался, всем было бы плохо. Такое бы дело раздули, что только держись. До вселенского масштаба! Никто не помог бы ребятам. Завтра, как получу рапорта, доложу Председателю. А сейчас – домой. Времени уже первый час, опять Полина ругаться будет».
«Грэг»
Этим вечером Нестеров приехал домой пораньше, еще засветло.
Двор жил обычной жизнью. Колька с Витькой, братья-близнецы, не сильно и не больно валтузили тихого семилетнего Яшу, сына торгпредского шифровальщика. Дворничиха, из местных, метелкой отбрасывала к забору листья с горячего асфальта. Соседки с верхнего и нижнего этажей, Татьяна с Наташкой, игнорируя окружающих, сложив руки под мощными грудями, с упоением перемывали кому-то кости.
«Интересно, – подумал Сергей, пожелав им доброго вечера, – они хоть на обед прерывались? Или с восьми утра так стоят?»
В трехэтажном торгпредском доме жило пять семей. Нестеровых поселили в двухкомнатную квартиру на втором. Правда, слово «поселили» в этом случае вряд ли уместно. Квартира числилась за ведомством, название которого вслух за рубежом не произносилось, стояла пустой и ждала приезда новых жильцов больше полугода: досрочно откомандировали Фомкина, а готовой замены ему не было. Так что, пока в пожарном порядке готовили Нестерова, времени утекло много. В заключительной беседе генерал, обрисовав, какие надежды они на него возлагают, совершенно недвусмысленно дал понять, что, учитывая обстоятельства отъезда Фомкина и образ его поведения, Нестерову надо держать ухо востро. Прав оказался генерал.
Любе Нестеров ничего не стал рассказывать. Хотя, как оказалось, от жены разведчика мало что можно спрятать.
Он поднялся на второй этаж, открыл дверь. В гостиной никого не было, хотя какое-то шевеление в квартире слышалось.
– Любаша, я пришел.
Она выглянула из кухни, держа поднятыми руки, по локоть испачканные в муке:
– Сережка! Извини. Видишь, не могу выйти, все полы извазюкаю. – Жена скрылась на кухне. – Ты что сегодня рано? У меня ужин еще не готов.
– Не беспокойся, я не голодный. А где Олег?
– Его Федоровы забрали, у Жени сегодня день рождения.
– Понятно.
«Это даже хорошо, – подумал он, – можно будет спокойно подготовиться к встрече».
– Любань, у меня сегодня мероприятие в городе, когда вернусь, тогда и поужинаю. Ты не обращай внимания, занимайся своими делами, а мне надо собираться.
Погруженный в себя, он шел в спальню, не замечая, как она вышла на порог кухни и с внезапно вспыхнувшей тревогой посмотрела на него.
Сергей, открыв платяной шкаф, достал свой «боевой» наряд: светлую рубашку на выпуск, темно-коричневые без складок брюки и сандалии. Типичная одежда местного мужского населения, которую совершенно свободно носят западники и не особо жалуют сотрудники совзагранучреждений, особенно посольские. А Нестеров, исходя из задач, которые перед ним поставили в Центре, с самого начала стал надевать эти вещи при вечерних выездах в город. Поначалу кое-кто косился, но прошло время, люди привыкли, и уже совершенно спокойно относились к таким трансформациям. Тем более, когда узнали про любовь Нестеровых к местным ресторанчикам, харчевням и лавкам старьевщиков.
Он стал переодеваться и по мере того, как на нем оказывались брюки, потом рубашка, чувствовал, как все становится другим. Оголяются нервы, напрягаются мускулы, обостряются зрение, слух, обоняние. Куда-то исчезает расслабленный и обессиленный тропической жарой индивидуум и рождается совершенно другой человек: собранный, сильный, сжатый, как пружина, готовый к любым неожиданностям… Нестеров посмотрел на себя в зеркало: черты лица заострились, выступили вперед скулы, сжались в узкую линию губы, напряглись мускулы. Но самое странное – глаза. Они изменили форму, по-азиатски стали раскосыми, и так случалось каждый раз перед выходом на встречу.
«Удивительная штука, – думал он. – Я и представить не мог, что такие чудеса могут происходить. Сказать кому – не поверят».
Время бежало без остановки. На часах – девятнадцать семнадцать.
– Любаша, посмотри, пожалуйста, Ваня на месте?
Она вышла на лестничную площадку. Заметно потемнело. Со второго этажа через открытое окно заглянула во внутренний двор и увидела под светом уличного фонаря, как Лукашов, водитель резидентуры, с какими-то вещами садился за руль Сережкиной машины. Люба вернулась в комнату, прикрыла за собой дверь и прижалась к ней спиной. Каждый раз, когда он уходил на такие «мероприятия», ее охватывала дрожь, от которой не было спасения. Что происходило за два-три часа его отсутствия, она не знала, зато видела потом посеревшее, осунувшееся лицо, мешки под глазами, отсутствующий для окружающих, погруженный в себя взгляд. Он был чужим, отстраненным даже для нее с Олежкой. И хотя уже на следующий день Нестеров становился самим собой, она не могла привыкнуть к его вечерним моционам, как он в шутку их называл. Чувство безотчетного страха за своего Сережку не оставляло ее в эти тягучие длинные часы ни на минуту.