Петля времени (Сборник)
Шрифт:
Многочисленная свита двинула своих коней следом.
С гиканьем и свистом промчался вперед отряд охраны. Никакая засада или уцелевшие воины врага не должны были оказаться на пути повелителя.
Они продвинулись вперед, насколько это было возможно, и остановились.
Кони отказывались идти дальше по сплошному месиву тел, под которым местами проглядывала красная, дымящаяся жижа, еще утром бывшая сухой землей.
Неожиданно слух различил непонятный тонкий звук. Он заунывно и обрывочно доносился со стороны вытоптанной рощицы, что краснела на другом конце поля в лучах заходящего солнца.
Охранники встрепенулись и привстали в стременах.
Однако, рванувшийся было вперед начальник охраны вгляделся в сторону рощи пристальней и, спустя короткое время, дал воинам отбой.
Вдоль самого края поля двигался в этом аду ребенок.
По одежде можно было различить, что это была девочка-подросток.
Появилась она, очевидно, из рощи и теперь ступала среди тел, то ли причитая, то ли окликая кого-то, то ли плача. Наклонялась, заглядывала в лица, в мертвые глаза и переходила дальше.
Ашока поднял левую бровь, что выражало крайнюю степень недоумения, и кивком головы отправил начальника охраны узнать, что здесь делает ребенок.
Через короткое время тот вернулся, еле управляясь с хрипящим, рвущимся отсюда конем, и доложил Великому, что девочка — дочь одного из вражеских воинов. Живет с братьями, сестрами и отцом в двух переходах отсюда. Матери нет. Несколько дней шла следом за войском противника, за своим отцом. Таилась, ночевала в укромных местах. Верила, что если будет видеть его, с ним не может случиться плохого... Обещал тот, вернувшись, привезти им подарков к празднику Вишну...
Царь Ашока кивнул и повернул коня. С вершины холма еще раз окинул взглядом тянувшуюся к горизонту долину. Увидел вдалеке тонкую фигурку девочки, бредущей все с тем же безнадежным отчаянием по этому царству мертвых.
В лагере прошел Ашока мимо вытянувшейся в струнку охраны к двум таинственным шатрам. Побыл там коротко. Затем велел Щедрейший кормить и поить воинов. И сам всю ночь переходил от костра к костру, не забыв никого из них, и велев хранителю казны немедленно по возвращении выдать каждому по золотому.
Уже под утро отослал Ашока всех от себя и остался один.
И провел он в полном одиночестве целый день, погруженный в неведомые никому мысли. Пока не опустился на окружающие холмы и наполненную сытым карканьем воронья долину еще один закат. И не сменился еще одной ночью — в мертвящем свете небесного Ковша Амриты...
Вернулся в столицу Великий и велел найти и доставить во дворец ту, что бродила среди погибших на поле боя, и ее осиротевших сестер и братьев.
Прошло несколько дней, и перепуганные дети предстали перед ним.
Отослал он движением руки стражу и велел подняться с колен. Обвел взглядом детей, узнал ту, тонкую, с потемневшими выплаканными глазами, в старом залатанном сари.
Обратился к ней Ашока. Спросил, чем может он облегчить участь сирот, возместить потерю.
Поглядела она в глаза царю. И не увидел он в ее глазах страха. И ненависти не увидел.
Лишь почудилось вдруг Ашоке, как с ужасом и надеждой глядела она сквозь листву в утреннем легком тумане в спину того неведомого царю пехотинца, мешковато бегущего вместе с другими навстречу его, Ашоки, воинам. И постепенно теряющегося среди тысяч таких же в поднимающейся пыльной мгле. Или может быть, это был всадник?.. Но Ашоке казалось почему-то, что это был именно пехотинец. И что бежал он мешковато и неловко. И может быть видели тогда ее глаза над лесом копий, голов и конских грив, его, Ашоку, равнодушно взирающего с далекого склона на того же самого пехотинца. А, может, всадника?..
На какое-то мгновение ему стало страшно, поскольку никогда раньше такие мысли не смели посещать его.
Отказалась девочка от даров.
Велел Ашока оставить детей при дворе и обеспечивать их до совершеннолетия, дабы не ощущали они нужды ни в чем.
Сам же с того времени стал часто уединяться. И неведомо было никому, о чем были мысли его.
Стал вызывать он к себе мудрецов со всех концов империи и беседовал с ними подолгу, какового унижения не позволял себе прежде...
В то же время высоко в горах, в одном из труднодоступных мест, был выстроен по царскому указу монастырь. Окружен он был высокими глухими стенами с постами наружной охраны. Ни ворот, ни прохода не было оставлено в тех стенах. Лишь зарешеченный проем высоко над землей служил для передачи узникам монастыря — а иначе их нельзя было назвать — всего, что могли они пожелать. Всего, кроме свободы. И кроме возможности хотя бы словом обменяться с кем-нибудь извне.
Вода и плодородная земля для ведения хозяйства были на территотии монастыря. Каждую новую луну забирал кто-нибудь из охраны — каждый раз новый — оставленный невидимыми узниками список, и через несколько дней на том же месте оставлялось для них то, что испрошено было в нем.
Впрочем, немногого желали они.
Неведомы были никому таинственные те узники. Да и о самом монастыре знали немногие. Лишь кое-кто из его строителей мог бы вспомнить, как в последний день строительства, когда возведена была наружная стена вокруг пустующих еще построек, были они отогнаны в сторону от остававшегося последнего прохода, лицами к стене. Вряд ли кто-нибудь из них видел, как четверо наглухо зашторенных носилок были внесены через узкий проход и оставлены внутри. И топот ног выбегающих носильщиков стал сигналом к закладке прохода...
Небывалое произошло в великой империи Маурьев.
Величайший из ее создателей, Непобедимый завоеватель Ашока, велел на века высечь на скале эдикт о своем раскаянии. Воздвиг он по всему государству сотни ступ буддийских.
И многими солнечными затмениями знаменовались деяния нового Ашоки.
Дал зарок великий и могущественный царь. Все усилия свои приложить к тому, чтобы не уничтожали люди друг друга в кровавых бойнях. И к тому, чтобы не могли быть созданы и применены новые разрушительные виды оружия.
Но не ведает никто, как собирался он осуществить этот свой зарок, и удалось ли ему исполнить его.
1
На пересохшем дне неширокого вади, среди округлых валунов и на застывших плешинах давно высохших пластов грязи еще кипели остатки ночной жизни. С высоты птичьего полета это пространство, стелившееся лунным каменистым пейзажем во все стороны, казалось недвижным. Словно краюха серого хлеба в лучах восходящего солнца. Но вблизи внимательный взгляд смог бы различить мелькание ломких, словно сухие стебли, ножек или игру теней на щитках панцирей и хитиновых пластинках мелкой живности. Следы жизни угадывались и за легким шуршанием среди железисто-бурых рассыпавшихся глыб, и за неожиданным подрагиванием редких пучков начинающей жухнуть растительности.