Петр Алексеевич и Алексей Петрович. Исторический роман. Книга первая
Шрифт:
Конечно, все это решается в художественной форме. Детективная, авантюрная интрига, любовные истории героев, напряженный, увлекательный сюжет, малоизвестные исторические факты – все это работает на занимательность романа, подогревает читательский интерес. Думаю, те, кто начнет читать роман, не оставят его до конца.
Сентябрь 2019 года Яцук Иван
Глава первая. Прощайте, родные осины!
Ветер с востока довлеет над ветром с запада.
Конфуций.
Издалека послышался веселый, заливистый перезвон валдайского
–Стой! Кто едет? – с привычной грозой крикнул офицер. –Документы!
– Его высочество государь-наследник Алексей Петрович с почтой! – зычно и весомо крикнули с облучка.
Офицер подошел ко второй карете, недоверчиво заглянул в окошко. Мелькнул внушающий трепет знакомый профиль. Офицер тут же отпрянул и оторопело вытянулся во фрунт, затем истово махнул рукой караульному. Тот поднял длинную, выкрашенную в черно-белые полоски доску, и кареты, покачиваясь боками на упругих рессорах, пересекли заветный рубеж. Россия осталась позади. То случилось 26 сентября 1716 года по старому стилю.
Кареты неспешно прокатили несколько верст и остановились у высокого, раскидистого дуба, возле которого в тени, никому не мешая, стояли два еще более вместительных, чем почтовые кареты, молчаливых дормеза. Трое мужчин быстро и ловко перенесли в них вещи из приехавших экипажей, пассажиры и слуги тоже пересели.
–– Иван, теперь гони что есть духу, – озорно крикнул царевич, высунувшись навстречу освежающему ветру.
Парень высоко поднялся со своего места, присвистнул, по-разбойничьи гикнул, широко размахнулся кнутом: «Э-э-х!» – и ошпарил коренника тяжелым ударом, давая знать, что надобно нестись, не жалеючи себя. Лошади поняли и рванули во всю мощь.
Царская почта продолжала не спеша трусить по наезженной дороге, а таинственные дормезы вскоре исчезли из виду. Они неслись с бешеной скоростью, останавливаясь только темной ночью в укромных местах, да и то всего лишь на несколько часов, чтобы пассажиры и лошади могли хоть немного отдохнуть, поесть и поспать. Проносились мимо города и городки, деревни, поля, рощи, озера и реки, а дормезы продолжали уходить все дальше и дальше, ускользая от возможной смертельной погони.
В карете, действительно, находился Алексей Петрович – опальный наследник русского престолу, сын Петра и первой его жены Евдокии, которую царь навечно заточил в далекий, глухой монастырь. Царевичу шел уже двадцать седьмой год. Ростом он был чуть ниже батюшки, но шире его в кости, стройнее, изящнее. Ему бы поболее дородности, и царевич выглядел бы дюжим русским богатырем. Но он пока был худощав, дородность и кряжистость в нем только намечались.
Алексей шумно, облегченно вздохнул, когда карета пересекла заветный рубеж, и в благостном изнеможении откинулся на спинку дорожного дивана. Кажется все: изнурительные, мучительные колебания и сомнения, наконец, оставили его – он едет!
Кто хоть раз стоял перед тягостным, душераздирающим выбором: ехать или не ехать, отступать или наступать, защищаться или нападать, прощать или проклинать; кто не спал бессонными ночами, когда стрелка выбора мечется у нулевой отметки, не решаясь отклониться ни в одну, ни в другую сторону, когда шансы каждого из двух решений почти одинаковы, когда на один резон возникают тут же два противоположных, столь же убедительных, как и первый; когда голова пухнет и горит от невозможности принять хоть какой-то решительный шаг, тем более, когда дело не терпит промедления – на кону вся последующая жизнь – тот поймет все блаженство облегчения, когда такой шаг все же сделан, когда, наконец, сказано: поехали! – и нет пути назад.
Вместе с царевичем ехали его невеста Ефросинья и четверо слуг: Иван Федоров, который приходился родным братом спутнице царевича, Яков Носов, да два Петра – Судаков и Меер. Все люди надежные, проверенные, мастера на все руки, с такими не пропадешь. Яков служил еще при Шарлотте – умершей жене царевича – и сносно шпрехал по-немецки.
После временного облегчения, связанного с переездом границы, пришла непомерная усталость и опустошение. Царевич упал на сиденье в тупом изнеможении. Не было никаких сил ни двигаться, ни думать, ни радоваться, хотя радость сидела в нем и терпеливо ждала своей очереди. Так продолжалось до самого Данцига.
В Данциге Алексея Петровича должны были ждать посланные от царя-батюшки офицеры, и еще можно было все повернуть в сторону родшего мя (так Алексей за глаза называл отца), но тогда куда подеть милую его сердцу Ефросиньюшку? Ехать с ней к батюшке – означало, и ее обречь царскому гневу и опасностям. Вот оно, округлое, нежное плечо его спутницы, что доверчиво прижимается к нему, находя в нем надежную опору.
Ефросинья в последние дни, когда он объявил ей о своем решении, дрожмя дрожала и все умоляла: «Алексей Петрович,– зачем нам ехать? Пусть будет все по -прежнему. Я дворовая девка, с меня спросу мало, я к тяготам всяким привычная. А вам зачем такую обузу терпеть? Я и дальше согласна служить, как и прежде, только бы вам не было никакой обиды из-за меня. Вам надобно жениться согласно вашему званию, а мне что? – избенку бы поставить – да и то ладно».
–
Что ты, что ты, Фрося?– тревожился царевич.– Мне уж без тебя весь белый свет не мил. Я уж и не представляю, как буду жить, чтоб тебя не было со мной. Ты так больше не говори, не пугай меня.
Как ему хотелось оправдать ее доверие, надежно защитить свою робкую и в то же время смелую подругу жизни! Как она не желала ехать, как убеждала его остаться! Но многого Фрося не знала, не понимала, и потому он был ласков, но непреклонен – надобно уезжать.
И она поняла его, согласилась, хотя чувствовала, что отдается на волю неведомых ей волн, зыбких и ненадежных. Но что делать? – она связала жизнь с этим человеком и покорно за ним последовала, верная ему и в богатстве, и в нищете, в радости и горе. Она лишь попросила взять с собой брата, чтоб не так было одиноко на чужой сторонке.
А царевич скорбно думал: как тут будешь надежным заступником, ежели злейший твой враг – собственный царь- батюшка?
Алексей, покачиваясь в полудреме, вспоминал последнее письмо батюшки: «Зоон, – так по- голландскому отец величал собственного сына,– Коли я прощался с тобой и спрашивал тебя о резолюции твоей на известное дело, ты всегда говорил, что к наследству неспособен по слабости своей и что в монастырь удобнее желаешь. Однако, я тогда говорил тебе, чтобы ты еще подумал о том гораздо и чтоб писал мне, какую возьмешь резолюцию. Я ждал семь месяцев, но по сии поры ничего о том не пишешь.