Петр Алексеевич и Алексей Петрович. Исторический роман. Книга вторая
Шрифт:
– А может, отправим Федьку в Сибирь, – да и дело с концом,– предложил Петр, у которого возможное недовольство стрельцов вызывало дрожь. Потому и дерзкую речь князя он принял спокойно.
– Никак нельзя, – возразил Нарышкин.
– Тогда дядя, примешь воеводство над войском? – насмешливо спросил Петруша.
Лев Нарышкин был из вторых, на манер Ивана Языкова – «Дворцовых обхождений проницателя». Перспектива стать начальником войска бросила его в пот и жар.
– Я ничего не имею супротив Бориса Алексеевича,– залепетал он.– Бояре лишь волнуются, им кажется, что князь не по чести вышел на первое место.
– Тогда спроси их, кто из них достоин по чести возглавить поход на Москву, и я отдам
– Государь наш, батюшка, – веско стал говорить сидевший до того молча патриарх с ввалившимися щеками на пергаментном лице,–коли положение поправится, то надобно предать смерти Федьку со товарищи, который, как и присный нам Хованский, потакал раскольникам, что колеблют основы христианской веры, будоражат паству, грозятся неисчислимыми карами, выдуманными, дабы запугать честной народ. Сие есть основа всех бунтов и потрясений последнего времени. Васька Голицын и Федька пригрели возле себя попа-растригу Сильвестрку Медведева, который продолжает черное дело протопопа Аввакума, осужденного нашей святой церковью на сожжение за грехи его великие. Не давай, государь, крепнуть раскольникам, иначе будем слабеть мы – оберегатели твоего трону.
– Что ж ты, отче, – сказал Голицын с иронией, – не заступаешься за грешных, как велел Христос, а настаиваешь на казнях? Аль свою жизнь прожил, а другие не жалко?
– Я не жил для себя, я прожил жизнь схимника,– гневно ответствовал Иоаким, стукнув посохом.– Я не желал для себя никаких льгот и даров. Токмо о церкви нашей мои моления последние, да о государстве русском, да о благе народном, что заключается в незыблеиости веры, в спокойствии и в труде в поте лица своего. Вот о чем я пекусь «Смертию смерть поправ» – вот что говорят отцы церкви нашей православной. Предать смерти нескольких, дабы спасти тысячи – вот о чем я говорю.
– Ладно, отче, – примирительно сказал Петр, – поймаем Сильвестрку, подумаем. Правильно ты говоришь – казнить нескольких, дабы спасти тысячи. Хорошо говорено, надобно запомнить.
– Государь, бояре требуют учинить над Федькой вторую пытку,– не унимался Нарышкин, прочитав от буквы до буквы все листки Шакловитого.– Пусть выдаст всех своих злоумышленников.
– Спроси их, дядя, может они и меня записывают в други Федьки Шакловитого? – Петр выждал время и продолжал:– я усердно прочитал сознание Федьки и нахожу его правдивым и толковым. Делать вторую пытку – токмо гневить народ да придавать чести Федьке: мол, крепится, ничего не говорит. Допрашивать его – сие означает, что о заговоре мы так ничего и не узнали. Вы того хотите? – Чувствовалось, что Петруша говорит с чужих уст. Видно, Борис Алексеевич успел ему нашептать нужные мысли.
– Мы так глубокомысленно не думали, – под тяжелым взглядом царя сказал Нарышкин.
– Скажи боярам, что не гоже им мешаться в сие дело. Их никто сюда не приглашал, и двери отсюда всегда открыты для всех, кому здесь не нравится.
Лев Кириллович выслушал царя, уныло понурив голову, понимая, что бояре теперь будут к нему относиться с меньшим почетом. Зато Петруша закончил совет с легким сердцем.
– Не пора ли нам отдать дань Бахусу? – спросил он князя, похлопав того по плечу и давая понять, что деловая часть закончилась, и царь на него не сердится.
– Зело не помешало бы,– с удовольствием ответил Голицын, радуясь в душе, что все так хорошо для него прошло. И Петруша явно повеселел. Государственные обязанности все еще были для него тяжелой обузой. В семнадцать лет разве могут быть причины для долгого уныния? А здесь только и знай стоять церковные службы с постным лицом, да читать молитвы, да ходить крестным ходом с тяжелыми иконами.
Глава сорок девятая. Переворот удался.
Вместе с Гордоном в монастырь пришел и Лефорт. Как-то встретив на монастырском дворе старого знакомого, Петруша несказанно обрадовался: хоть одна легкая душа среди унылого царства. Жизнь приобретала светлые черты. Сразу же вместе с расторопным Сашкой Меншиковым соорудили добрячую попойку по поводу встречи, благо вина и настоек в монастырских подвалах было предостаточно.
Потом к ним присоединился Борис Алексеевич. Пили вино и пиво, беседовали. Франц рассказывал смешные истории, ранее слыханные и новые, сам расспрашивал о новостях. От вина все хмелели медленно. Петр, пошептался с архимандритом, и на столе отныне появлялась хорошего качества водка. Собрания пошли еще веселей, еще дружней. Стали приглашать Никиту Зотова, который тоже знал множество занятных историй из жизни великих мира сего, а также массу дворцовых сплетен и пересудов, к чему Петр всегда имел большое влечение. Он сожалел, что нельзя собирать «собор», но обещал его возобновить, как только покинут монастырь. Матушка и жена- царица снова ушли на второй план.
Безвылазно пить тоже не будешь. Дабы скоротать время, Петруша ходил в кузню, где раздевался до поясу и отводил свою молодецкую душу работой с молотом. Те, кто видел его могучий торс – а ходили смотреть многие – проникались трепетом и преклонением перед божественным совершенством богатырского молодого тела. Петр, играючи, орудовал самым тяжелым молотом, особенно перед публикой, которая то открыто, то исподтишка наблюдала за царской работой.
Но через час царь приставал, покрывался густым, росным потом, садился отдыхать, а не такие статные и красивые, но приземистые, с крутыми плечами молчаливые кузнецы продолжали себе тюкать и тюкать молотами без передышки до самого обеду. Натрудившись вдоволь, Петруша уже не так открыто направлялся в пыточный подвал, который привлекал его все более и более и постепенно стал его тайной страстью. Сперва царь приходил в застенок в окружении бояр, потом в сопровождении Бориса Голицына, а затем уж только с денщиком Сашкой, которого оставлял наверху или в чулане, примыкавшем к застенку. Каты смиренно кланялись ему в пояс, то же самое делал и дьяк-писарь. Петруша салился на лавку, и дьяк, запинаясь от волнения, кратко докладывал, кого и за что пытают. Царь делал жест рукой, и допрос продолжался.
Поначалу Петруше было интересно наблюдать сам процесс пытки: устройство дыбы, как привязывают допытываемого, как поднимают его вверх, и тот беспомощно висит, как Христос на кресте; как меняют каты свои орудия и зачем. То один арапник возьмут, а то другой; то длинный, то короткий; то с утолщением на конце, то ребристый. Иногда палач брал клещами тавро, нагревал его докрасна и вонзал в спину или плечо узника, по комнате тогда шел запах паленых волос, и воздух раздирал дикий вопль бедняги.
Когда вся нехитрая механика пыток была прочно усвоена, Петруша стал больше обращать внимания на поведение арестантов.
Здесь открылась бездна интересного. Вот приводят разбойника – атамана шайки. Злобный, непроницаемый взгляд; мрачное, нелюдимое лицо, заросшее бородой- лопатой, смотрит исподлобья., на вопросы отвечает коротко, зло. Но вот его тянут на дыбу, поднимаются все выше руки, выворачиваясь в суставах и вызывая жесточайшую боль. Разбойник лишь кряхтит, надеясь, что выдюжит. Его спина превращается в кровавое месиво, мутится сознание, и разбойник начинает хрипло, тяжко говорить то, что в других обстоятельствах у него никто никогда не узнал бы. Палач словно тянет длинный свиток, на который медленно ложатся ожидаемые письмена. Разбойник понимает, что показывает против себя, но язык уже не принадлежит его сознанию, боль невыносима, и ее надобно пресечь; пресечь хотя бы на короткий миг, пусть смертным признанием, но пресечь.