Петр Чайковский и Надежда фон Мекк
Шрифт:
Опустошенный всевозможными заботами, он скрывается в Париже, в то время как и сама Надежда отправляется в дорогу, чтобы насладиться своей тайной фантазией между Веной, Ниццей и Парижем. Главное, повторяет она в своих письмах, убежать из Санкт-Петербурга, где празднования по случаю коронации не обойдутся без каких-либо выходок нигилистов. Даже болезнь ее маленького Миши, слабое сердце которого беспокоит врачей, не убеждает ее вернуться в Россию.
Живущий тем временем в Каменке, Чайковский притворно поддерживает свою корреспондентку в нежелании возвращаться на родину, которая превратилась в рассадник убийц. Кроме того, то, что Надежда слышит о волнениях во Франции, заставляет ее опасаться, как бы революционная зараза не перекинулась и на их страну, столь наивную и уязвимую. А тут еще как раз газеты сообщают о странной радикализации французской политики. Воспользовавшись как предлогом манифестом против республики, необдуманно опубликованным принцем Наполеоном Виктором Бонапартом, правительство ожесточилось против последних представителей монархии, позволило поднять голову всем профессиональным нигилистам. Вставая на позиции защитника знати, которой угрожает человечье отребье, Чайковский пишет мадам фон Мекк: «Что за отвратительные политические безобразия творятся во Франции! Из-за того,
Баронесса кипит негодованием еще более, чем он. Французы, с их демократическими идеями, представляются ей достаточно сумасшедшими, чтобы бросить в огонь всю Европу. Возвращаясь из Вены, [24] она клеймит, невзирая на национальность, виновников беспорядков, которые прикрываются человеколюбием, чтобы оправдать свое безумие. «Вот я и опять в Вене. При возвращении сюда я испытала чувство удовольствия вернуться домой, так как здесь только стены чужие, а все остальное свое, а Вы знаете, как всякому человеку приятна своя собственность. При этом случае я и вдалась в размышление о том, какое извращение самого общего человеческого свойства делают те люди, которые поклоняются Прудону и взяли себе девизом его напыщенную фразу: „La propri?t? c'est le vol“. [25] Ну, что за абсурд! Каждому человеку, как развитому, так и совсем неразвитому, нет ничего дороже своей собственности; и поговорка сложилась: „Свое всё хорошо“. А ведь целое учение (если только нигилизм может быть учением) построили на этой фразе, которая сама есть только мыльный пузырь; экое печальное время!» Охотно подписываясь подо всеми суждениями Надежды, Чайковский отвечает ей: «То, что Вы говорите о коммунизме, совершенно верно. Более бессмысленной утопии, чего-нибудь более несогласного с естественными свойствами человеческой натуры нельзя выдумать. И как, должно быть, скучна и невыносимо бесцветна будет жизнь, когда воцарится (если только воцарится) это имущественное равенство. Ведь жизнь есть борьба за существование, и если допустить, что борьбы этой не будет, то и жизни не будет, а лишь бессмысленное произрастание. Но мне кажется, что до сколько-нибудь серьезного осуществления этих учений еще очень далеко».
24
В действительности, письмо написано 14 апреля 1883 года в Вене, где Н.Ф. фон Мекк проведет еще немало времени. – Прим. пер.
25
«Собственность – воровство».
Осуждая ослепление революционеров всех мастей, он может лишь негодовать по поводу некоторых мер властей в собственной стране. Несчастный Алеша столько месяцев хиреет под знаменами, и вот, пожалуйста, царь, из каких-то абсурдных соображений, удлиняет срок военной службы для молодых рекрутов. Было четыре года, отныне будет шесть лет. Пригвожденный этим бесподобным декретом, Чайковский отчаянно ищет выхода. К счастью, Алеша подхватывает тем временем тиф. Отличный предлог для его освобождения от всякой службы. В лазарете он потихоньку идет на поправку, но Анатолий, ссылаясь на необходимость ухода на дому, добивается для юноши годового отпуска по болезни.
Не чаявший этой счастливой отсрочки, Чайковский чувствует себя так, словно это ему ее дали, за хорошее поведение. Баронесса разделяет, безо всякой иронии, его почти отцовскую радость. Он убежден, что ему дали вторую жизнь, вернув Алешу. Впрочем, вся Россия живет с ощущением обновления после восхождения на престол царя Александра III. Об этом атлетически сложенном царе говорят, что он достоин русских богатырей из былин. Широкоплечий, бородатый великан, сгибающий, говорят, руками подкову, полон решимости с самого начала коренным образом изменить политику предшественника и укротить террористов, мечтающих пошатнуть трон. И Надежда с Чайковским возлагают на этого реакционного автократа-националиста все свои надежды. Горя желанием засвидетельствовать свое почтение могучему и решительному императору, Чайковский снова приезжает в Санкт-Петербург, 15 мая 1881 года, как раз вовремя, чтобы услышать отголоски торжественной коронации, проходящей, как заведено предками, в Успенском соборе в Москве.
Тут же после этого он возвращается в Париж с чувством выполненного долга. В январе 1883-го он с удивлением видит приехавшего к нему брата Модеста в сопровождении Тани Давыдовой, наркоманки. В полубессознательном состоянии, на грани нервного срыва, она падает на руки дяди и признается ему в слезах, что в придачу ко всем несчастьям она еще и на пятом месяце беременности. Она не знает, от кого ребенок, которого она носит, но вполне возможно, от юного Феликса Блуменфельда, который некоторое время назад ухаживал за ней в Каменке и тут же исчез, дабы избежать последствий. Модест устроил так, чтобы остальные члены семьи Давыдовых не знали о беременности Тани. Поскольку она страдает типичной истерией, добросердечный Чайковский помещает ее на лечение в клинику Пасси, которой заведует ученик великого Шарко. К началу родовых схваток она чувствует себя уже лучше. Роды проходят 28 апреля 1883 года, и Чайковский торопится к Татьяне, изможденной, мечущейся в бреду. Он берет ребенка на руки и не может скрыть своего волнения при виде этого крошечного существа, столь хрупкого и загадочного, в котором еще угадывается принадлежность к миру пренатальному.
Ребенка он отдает французской кормилице. Расходы на роды и различные траты, с ними связанные, оплатил «мсье Пьер де Чайковски». Едва издав первый крик, новорожденный получает имя Жорж-Леон и фамилию, как полагается, Давыдов. На следующий день после его появления на свет Чайковский видит сон настолько неприятный, что подробно описывает его мадам фон Мекк. Он видел себя одновременно в лице новорожденного и в лице собственного отца (умершего в 1881-м). И этот воскресший отец помогал ему спускаться по склону. Но вместо того чтобы поддерживать его, отец тянул его в пропасть. Одновременно взрослый и ребенок, спаситель и невинная жертва бесконечного падения в черноту, он спрашивает, не означает ли этот вещий сон, что его судьба тесно связана с ребенком. Еще до того, как Чайковский рассказал ей о приезде в Париж беременной Тани, Надежда была в курсе бесконечных перипетий этой запутанной истории. Тронутая деятельным участием, которое принял в ней прославленный композитор, превратившийся в сиделку и почти в акушерку, она спешит ему на помощь и отправляет сумму, необходимую на покрытие расходов, связанных с медицинским уходом и пребыванием в клинике.
И все же, перечитывая письма Чайковского, она констатирует, что, будучи явно тронут малышом Жоржем-Леоном, он кажется гораздо более увлеченным другим своим племянником, юным Владимиром Давыдовым, сыном сестры Александры, чаще называемым в кругу семьи ласковым именем Боб, которому полных двенадцать лет.
Чайковский не скрывает от Надежды, какое удовольствие испытывает, слушая невинную болтовню Боба и играя с ним на фортепиано в четыре руки.
Ей нравится думать о том, насколько он чувствителен к освежающей наивности мальчика. Эта способность спускаться до уровня маленького собеседника кажется ей признаком прекрасной открытости сердца. Разве не ребенком нужно быть, чтобы жить музыкой и ради музыки? Затем, внезапно охваченная ужасным подозрением, она спрашивает себя – а что, если, вместо того чтобы чуять соперницу в каждой приближающейся к Чайковскому женщине, ей следовало бы задуматься о природе нежности, которую он проявляет к совсем юным мальчикам вообще и к Бобу в частности?
Глава VII
В пятьдесят лет баронесса фон Мекк видит, что у нее как никогда имеются причины избегать встречи с Чайковским. Из зеркала на нее смотрит тощая женщина, ни капельки не привлекательная, с жесткими чертами, пожелтевшей морщинистой кожей, увядшими веками, но с живым взглядом и расправленными плечами. Она ничуть не потеряла своей властности и организаторского духа. Она присматривает за всем и за всеми разом. Будь то карьера Чайковского, управление имениями или устройство будущего детей, племянников, племянниц, она всегда скажет свое веское слово, и авторитет ее настолько велик, что редко кто осмелится ей перечить. Так, она продает, несмотря на воспоминания, которые связывают ее с милыми местами, где прошла ее молодость, дорогую сердцу усадьбу в Браилове, помещает часть вырученных денег за границу, а на оставшееся покупает дом в Плещееве, более скромный, но имеющий преимущество близости к Москве. Завершает она эту операцию покупкой во Франции замка Людовика XIII, Бель-Эр, расположенного в Индр-э-Луар, и комфортабельной виллы в Ницце, [26] где можно было бы отдыхать всей семьей под нежным солнцем. Путешествия всегда составляли неотъемлемую часть ее жизни, как и жизни Чайковского. Неутомимые странники, они ведут вдали друг от друга существование параллельное и ждут от души, что она восполнит бесчувственность тела. Видимо, именно потому, что их пути никогда не пересекались, им есть что рассказать друг другу в письмах.
26
См. Wanda Bannour, L'?trange baronne von Meck, Librairie acad?mique Perrin, coll. «Terre des femmes», 1988.
Однажды, проездом в Берлине, Чайковский сообщает Надежде, что был тяжело разочарован постановкой «Тристана и Изольды» Вагнера, но что в качестве компенсации он имел возможность убедиться в эфирной легкости гения Моцарта, после восьмикратного прослушивания в Париже «Свадьбы Фигаро»: «Моцарт не подавляет, не потрясает меня, но пленяет, радует, согревает. Слушая его музыку, я как будто совершаю хороший поступок».
Не вступая с ним в музыкальные споры, неуместные сейчас, она отвечает сухим деловым тоном, информируя его о финансовых трудностях, с которыми ей пришлось столкнуться, несмотря на последние биржевые сделки и операции с недвижимостью. И если она излагает ему свои затруднения, то только потому, что считает необходимым поставить его в известность, что возможные финансовые проблемы могут заставить ее сократить выплаты, которые она регулярно делает ему вот уже многие годы, а скорее и вовсе приостановить их. Эта идея не пришла бы ей в голову, выражай он ей, как и раньше, доверие и преданность. Однако в последнее время мировой успех и официальное признание опьянили его. С тех пор как он написал по заказу царя Торжественный коронационный марш и царь отблагодарил его подарком в виде перстня, украшенного первоклассным бриллиантом, он порхает из дворца во дворец, от одной высокопоставленной персоны к другой. О нем говорят все больше и больше в зарубежных газетах как о выдающейся фигуре в русской музыке. Боясь, как бы он ее не оставил, Надежда решает, что необходимо срочно показать ему, чем он рискует, удалясь от нее и ища новых покровителей или покровительниц. Нет бесчестных способов для любящей женщины, полной решимости сохранить объект своей страсти. Точно так же, как некоторые мужчины испытывают полное счастье, только утоляя свою страсть с продажными созданиями, так и она глубоко убеждена, что ее привязанность к Чайковскому становится еще ярче оттого, что она платит, чтобы заполучить его. Отчего распаляется и ее гордость, и ее нежность, так это от мысли, что она покупает своего виртуального партнера, словно вещь. Надо полагать, ее увлечение им десятикратно усиливалось деньгами, которые она платила ему взамен. Размышляя над своим положением, она чувствует себя странно раздираемой между возвышенными мыслями и смущением, словно ее подвела собственная нравственность.
Размышления над собственными чувствами никоим образом не приостанавливают реализацию ее давнего замысла связать узами брака своего сына Николая фон Мекка и одну из племянниц Чайковского. Сначала она думала женить Колю на юной Наташе Давыдовой. Однако после многих сомнений эту честь она решила отдать другой племяннице великого композитора, Анне Давыдовой. В конце концов, Наташа или Анна, баронессе все равно, лишь бы скрепить тем самым связь дома фон Мекк с домом Давыдовых. Сказано – сделано. Свадьба состоялась 11 января 1884 года. Обмен Коли и Анны кольцами был для Надежды почти тем же самым, как если бы священник благословил ее вечный союз с Чайковским. Однако она остается верной своему решению действовать, оставаясь в тени. Ни на секунду не задумывается она о том, чтобы покинуть Канны, где она приятно проводит время, дабы пополнить ряды присутствующих на церемонии венчания. Отсутствуя в жизни Чайковского физически, она должна, кажется ей, остаться невидимой и после того, как, едва только церковь благословила взаимное согласие новобрачных, породнилась с Чайковским. Зато присутствовать на торжественной церемонии сочли своим долгом композитор и его брат Модест.