Петр и Феврония: Совершенные супруги
Шрифт:
Неофициальные летописцы отмечают злонравие Марии Темрюковны, а немец-опричник Генрих Штаден называет ее в числе главных советчиков царя при создании опричнины: «Все эти [русские] князья, великие бояре-правители, дьяки, подьячие, чиновники и все приказчики были связаны и сплетены один с другим, как звенья одной цепи. И если кто-нибудь из них так тяжко грешил, что заслуживал смерти, то митрополит… мог освободить его и пустить на все четыре стороны. Если кто разбойничал, убивал и грабил, а потом с добром и деньгами бежал в монастырь, то в монастыре был он свободен от преследования… даже если он покрал казну великого князя или в разбое на большой дороге взял то, что принадлежало казне великого князя. Одним словом, все духовные и мирские господа, всяческой неправдой собравшие добро, говорили, ухмыляясь: „Бог дал!“… Так управляли они при всех прежних уже умерших великих князьях. Некоторые [из последних] заводили было опричные порядки, но из этого ничего не выходило. Также повелось и при нынешнем великом князе, пока не взял он себе в жены княжну, дочь князя Михаила Темрюковича [244]
244
Тут у Штадена ошибка: князь Михаил Темрюкович Черкасский — не отец, а брат царицы.
245
Штаден Г. О Москве Ивана Грозного. М., 1925. С. 85–86.
Даже если не доверять этим свидетельствам, приходится сделать вывод: они отразили скверное отношение к царице при дворе. Ее недолюбливали, вокруг нее создалась стена из худых слухов, циркулирующих в самых верхах русского общества. Что, в сущности, значит: жена правителя оказалась оставлена лицом к лицу с недоброжелательной боярской средой — так же, как и Феврония Муромская в «Повести…».
Учреждению опричнины предшествовали драматические события.
В декабре 1564 года Иван Васильевич покинул Москву и отправился в паломнический поход к Троице, а оттуда в Александровскую слободу. Но на этот раз поведение государя со свитой слабо напоминало обычные царские выезды на богомолье в монашеские обители. Царь прилюдно сложил с себя монаршее облачение, венец и посох, сообщив, что уверен в ненависти духовных и светских вельмож к своей семье, а также в их желании «передать русское государство чужеземному господству» [246] ; поэтому он расстается с положением правителя. После этого Иван Васильевич долго ходил по храмам и монастырям, а затем основательно собирался в дорогу. Царский поезд нагружен был казной, драгоценностями, множеством икон и, возможно, иных святынь [247] . Расставаясь с высшим духовенством и «думными» людьми, государь благословил их всех. Вместе с Иваном Васильевичем уезжали его жена княгиня Мария Темрюковна и два сына.
246
Официальная летопись сообщает: Иван IV прислал из Александровской слободы письмо митрополиту Афанасию, а в нем «…писаны измены боярские и воеводские и всяких приказных людей», — совершавшиеся от момента кончины Василия III и до того времени, когда его сын и наследник подрос и смог управлять державой самостоятельно. Иван IV объявил опалу всей военно-политической элите России: архиереям, монашеским властям в обителях, Боярской думе, виднейшим придворным деятелям и чиновникам (приказным людям). Причины опалы изложены в двух пунктах. Во-первых, столпы светской власти, знатные люди и дьяки «многие убытки делали и казну… государскую тощили… земли себе… государские розоимали и другим своим… государские земли раздавали… и собрав себе великие богатства… о государе и о его государстве и о всем православном христианстве не хотели радеть, и от недругов его от крымского и от литовского и от немцев не хотели… оборонять… и от службы учали удаляться». Во-вторых, когда царь намеревался их «понаказать», за виновных заступались церковные власти. «И государь… от великой жалости сердца, не хотя их многих изменных дел терпеть, оставил свое государство…»: Продолжение Александро-Невской летописи // Полное собрание русских летописей. Т. 29. С. 341–342.
247
В летописи сказано, что Иван Васильевич забрал с собой «святость». Вероятно, имеются в виду частицы мощей и риз святых из московских церквей.
Избранные самим царем приказные, дворяне, а также представители старомосковских боярских родов в полном боевом снаряжении и с заводными конями сопровождали его [248] . В их числе: Алексей Данилович Басманов, Михаил Львович Салтыков, Иван Яковлевич Чоботов, князь Афанасий Иванович Вяземский. Некоторых, в том числе Салтыкова и Чоботова, государь отправил назад, видимо, не вполне уверенный в их преданности. С ними он отправил письмо митрополиту Афанасию и «чинам», где сообщал, что «…передает… свое царство, но может прийти время, когда он снова потребует и возьмет его».
248
Государь велел служилым людям забрать с собой и их семьи.
Нет смысла пересказывать весь ход переговоров между царем с одной стороны и верхушкой русской аристократии, а также церковными властями — с другой. Всё это подробно изложено в сотнях книг. Имеет смысл напомнить лишь исход дела: Ивана IV вновь призвали на царство, согласившись с его условиями. А из уступок, сделанных знатью и Церковью, впоследствии выросло громадное здание опричнины.
Трудно избежать мысли, что исторический сюжет царского отъезда с женой из Москвы под предлогом боярской измены и служебного нерадения поразительно схож с литературным сюжетом боярского мятежа и отказа Петра Муромского от княжения. Притом финальный аккорд — призыв, вернувший царя в столицу, — никак не мог быть «просчитан» с совершенной точностью: столкновение с боярством могло завершиться совсем иначе. Но эта развязка сюжета, как она выстроилась в исторической действительности, детально соответствует развязке в реальности литературной. Царь Иван с царицей Марией триумфально въезжают в Москву… Князь Петр с княгиней Февронией триумфально возвращаются в Муром…
Правда, действительность «Повести…» предлагает апофеоз милостивого, мудрого, благочестивого правления после того, как сгинула боярская крамола, а историческая действительность России опричного времени сочится кровью и весьма далека от христианского идеала общественной гармонии. Но всё это совершилось уже после того, как сюжет о «боярском мятеже» был исчерпан.
Сходство очень велико, и возникает вопрос: что первично? Даровитый духовный писатель сообщил тексту черты пугающей современности или же большой политик, оказавшись на распутье, принял важное решение под влиянием блистательного текста?
И то и другое в равной мере возможно.
Если автор «Повести…» — хотя бы тот же Ермолай-Еразм — работал в 1564 году, притом находясь «в приближении» к самому государю, он мог нарочито заострить текст. А если он еще и оказался вместе с царской семьей и малой свитой в Александровской слободе на исходе 1564-го, то мог додумать и лучший для Ивана IV вариант разрешения кризиса. Иными словами, автор «Повести…» примерил на себя наряд то ли провидца, то ли эксперта-прогнозиста, а потом реальность подтвердила силу его ума.
Если же «Повесть…» была создана много ранее 1564 года и предопричный кризис просто наложился на один из ее эпизодов… что ж, столь «книжный» монарх, как Иван IV, мог почерпнуть из великолепного повествования политический рецепт: покинуть подданных, а затем спровоцировать обращение к себе: «Вернись, великий государь!» Ничего не вероятного тут нет.
Современники и потомки считали Ивана IV образованным, или, как тогда говорили, «книжным» человеком: «Муж чудного разсуждения, в науке книжного поучения доволен и многоречив зело…» И действительно, государь оставил после себя колоссальный корпус посланий, адресованных частным лицам, коронованным особам, монашеским обителям [249] . Большинство писем Ивана Васильевича имеет вполне прозаическое назначение. Многие из них относятся к дипломатической переписке или имеют официальный характер иного рода. Однако чаще всего исходившие от Ивана IV «эпистолии» в большей степени являлись литературными произведениями, нежели документами в строгом смысле этого слова. Нередко литературная основа текста никак не согласовывалась с его деловым предназначением и могла вызвать недоумение у современников; однако она всегда привлекала внимание потомков — пламенным слогом, яркостью образов, буйством идей. Некоторые же послания изначально были задуманы как публицистические эссе, и они более прочих отличаются ураганным стилем письма. Царь славился как изрядный полемист и пламенный ритор. Бросаясь в очередную дискуссию, он не жалел красок, соединяя «высокую» церковную лексику и низкую, вплоть до простонародных словечек и площадной брани.
249
Кроме того, весьма вероятно личное участие царя Ивана IV в составлении и редактуре московских летописей.
Из него хлещут потоки эмоций; эти потоки уничтожают композицию текста, превращая его в хаотичное месиво из цитат, жалоб на нерадивых подданных — изменников и корыстолюбцев, манифестацию безграничности монаршей власти, гневных нападок, меланхоличных зарисовок прежней жизни, попыток истинного покаяния и ядовитых стрел покаяния ложного, саркастического. Царь легко использует элементы одних жанров для нарочитого, символического разрушения других, занимается пародированием, мешает высокое и низкое, равняет государственную измену и худые подарки своей родне. В его текстах клокочет гнев, исходит обжигающим холодом презрение, полыхает жгучая ирония.
Писания царя Ивана Васильевича необыкновенно артистичны. В них порой виден не столько православный государь, исполняющий пастырский долг в отношении своего народа, сколько блестящий лицедей, чувствующий, с каким вниманием «зрители» следят за каждым его словом.
Подобная личность в высшей степени способна оценить «чужую игру» — мощь ума и художественного, в том числе литературного, дарования. А оценив, принять ее как нечто родное, драгоценное. Как своего рода образец.
В таком случае литературный талант духовного писателя, скорее всего Ермолая-Еразма, мощно повлиял на один из главных поворотов русской политики XVI столетия. Ай да Ермолай! Ай да Еразм!
Источник не позволяет твердо определить, какой период отпечатался в «Повести…», придав ей очевидную антибоярскую направленность, — «боярское царство» 1530–1540-х годов или предопричный кризис 1564 года. Думается, обе гипотезы следует считать равновероятными.
Но в любом случае древние «муромские бояре» из «Повести…» представляют собой отчасти переодетых московских вельмож середины XVI века.