Петровские дни
Шрифт:
— Ничего диковинного нету. Ну а по-вашему как? Дурновата она, худорожа, сухопара?
— Нет… Как можно…
— Красавица, прямо сказать, видная.
— Да. Пожалуй… Красавица не красавица, а только видная…
— Белая, румяная. Глаза звёздами. А уж нравом прямо ангел-херувим. Нянюшка Марфа Фоминишна говорит, что таких девиц, как её Танюша, не бывало на свете и не будет.
— Да ведь это, Кузьмич, все мамки про своих так сказывают, — заметил Сашок.
— Так. По-твоему, лжёт она, стало быть?
— Нет. Я не то…
— Так я, стало, лгу и морочу тебя?
— Да нет… Зачем. Я только говорю, что все мамки про своих…
—
— Ах ты, Господи… Вот царевна-недотрога! — воскликнул Сашок. — Слова ему не скажи. Могу же я рассуждать о делах.
— Я для вас стараюсь, — воскликнул старик, — из любви моей и преданности. Недаром я тебя выходил. Недаром и на руках носил. Недаром глаза на тебя проглядел. Могу я, стало быть, знать, где твоё счастье и в чём тебе в жизни благополучие… Я, вишь, стар да глуп. Всё путаю, а то и вру… Снесла курочка яичко, а оно ей и сказывает; "Не так ты, курица глупая, яйца несёшь".
И Кузьмич быстро вышел из комнаты.
XVI
На другой день Сашок собрался на дежурство. Поступив адъютантом к генерал-аншефу князю Трубецкому, он сначала бывал на службе ежедневно с девяти утра и до трёх часов, когда в доме князя подавали кушать, но вскоре начальник, которому адъютант был совершенно ни на что не нужен, позволил молодому человеку являться только три раза в неделю, да и то не ранее полудня, так как князь Егор Иванович, играя в карты за полночь, вставал поздно.
Занятия или дела служебного у Сашка не было, собственно, никакого. Он, являясь, садился на стул в большом зале и сидел сложа руки… Изредка, когда приезжал к Трубецкому кто-либо не по знакомству, а по делам службы, Сашок докладывал посетителя и провожал через гостиные в кабинет князя.
Но вместе с тем у адъютанта бывало иногда много дела совершенно иного. Он исполнял поручения княгини Серафимы Григорьевны, и самые разнообразные. Иногда эти поручения были таковы, что Сашок хмурился и негодовал. Ему казалось, что для дворянина-офицера они были неподходящи, роняли его достоинство. К тому же и Кузьмич, вечно противоречащий ему, был в данном случае согласен с ним, что княгиня не соблюдает благоприличия, будто забывает, что адъютант — не служитель, не скороход и не "побегушка". А между тем офицер и князь Козельский, будучи адъютантом князя, был положительно скороходом у княгини. Он разъезжал по всей Москве. И по знакомым княгини, и в Гостиный двор, и в магазины, развозя и привозя всякую всячину. Ездить верхом по столице в мундире с картонками или узелками казалось Сашку совсем унизительным… А делать было нечего. Противоречить княгине Серафиме Григорьевне прямо было опасно. Ослушаться её — значило немедленно потерять место, которое позволяло ему жить в Москве.
Молодой человек утешался тем, что сам князь Трубецкой боялся жены как огня и тоже, случалось, в полной форме, на коне заезжал по её приказу в Охотный ряд или на Козье болото и, правя лошадью левой рукой, в правой вёз домой кулёчек, где дрыгал живой судак или лещ.
Иногда княгиня давала мужу совсем диковинные поручения. Когда она отправлялась куда-либо в гости, то бывала одета лучше и богаче всех. Поэтому если её приятельницы почти все шили платья дома, имея своих крепостных портних, то княгиня давала шить своим швеям только простое платье. Выездные туалеты, не только "панье" или "роброны", или шарфы и мантильи, но и всякая мелочь выездного костюма покупались и шились на Кузнецком мосту, где не было ни единого русского купца и не было лавок. Были только магазины, а держали их почти только одни французы, за исключением двух-трёх голландцев, торговавших бельём и золотыми вещами. Москвичи уже часто шутили, что надо называть центр модников не Кузнецким, а "Французским" мостом.
Княгиня, не любя выезжать из дому, проводя день в капоте, в хожденье по дому, посылала и адъютанта, и мужа.
Однажды, пользуясь тем, что князь был одного с ней роста, княгиня послала его к портнихе примерить новую юбку, чтобы не "обузила дурофья-француженка".
И князь Егор Иваныч съездил, примерил и донёс супруге, что приказал убавить юбку на вершок.
— Только, дорогая моя… — заявил он. — Стыда набрался. Эти вертушки парижские просмеяли меня.
Теперь, когда вся Москва была переполнена именитыми людьми, явился двор и все важнейшие сановники империи с семьями, Сашок ещё более боялся вдруг осрамиться из-за княгини.
— Она ведь, того гляди, пошлёт меня во всём параде на Москву-реку с бочкой! — говорил он Кузьмичу.
На этот раз, когда Сашок явился в дом князя, он нашёл княгиню, мягко шагающую в зале, в капоте, простоволосую и в одних чулках.
Едва только завидя адъютанта мужа, княгиня выговорила тихо, а тем не менее грозно:
— Пожалуй! Пожалуй-ка сюда, воробей.
Сашок подошёл и поклонился почтительно.
— Где князь Егор Иваныч?
— Не могу знать-с.
— Так я тебе, воробью, скажу. Князь в Петровском. Поехал представиться царице… А ты с ним?
Сашок молчал, не понимая.
— Твоя какая должность, воробей? А? Состоять при князе. А ты что? Голубей гоняешь у себя на дому.
— У меня, княгиня, нет голубей!
— Нет? Ну так ворон считаешь. Э-эх, моя бы воля. Я бы тебя по энтому месту поучила.
И княгиня оглядела офицера, как бы ища на нём "энто место".
— Поди. Сядь. Приедет вот князь, промоет тебя с песком.
Сашок отошёл в угол зала, но из вежливости не сел.
Княгиня Серафима Григорьевна снова начала ходить взад и вперёд по большому залу, угрюмая, заложив руки за спину и шагая мерно, твёрдой поступью, в которой сказывалось что-то особенное, внушавшее кому почтение, а кому боязнь.
Этот шаг, короткий, мерный и крепкий, будто говорил всякому, что тот, кто эдак двигает ногами, знает, что делает, чего хочет, знает, где раки зимуют, учиться ни у кого не пойдёт, ума-разума занимать не станет, сам всякого поучит, да ещё так поучит, что не скоро забудешь.
Руки, заложенные за спину по-мужски, придавали всей фигуре маленькой и плотной женщины вид ещё более решительный… Чёрные, с сильной сединой волосы, зачёсанные, зализанные, с маленьким пучком на затылке, туго свёрнутым, выглядели так, будто женщина острижена под гребёнку.
Большие светлые серые глаза глядели сурово, не сморгнув… Когда княгиня смотрела не только на живых людей, но хотя бы на голую стену, то в глазах этих читалось:
— Ты что! Смотри! Я тебе!
И даже стена, наверное, тоже чувствовала себя неловко.
Княгиня была теперь особенно сурова, потому что волновалась. Князь Егор Иванович уже часа два как уехал в полной парадной форме, во всех своих регалиях и, конечно, в великолепном новом рыдване в три пары коней, цугом. Уехал он в Петровское. Да не просто! Представиться государыне!..