Петру Великому покорствует Персида
Шрифт:
Кампредон — королю Людовику XV
Мы, Пётр Первый, император и самодержец всероссийский и прочая и прочая и прочая... Кольми же паче должны мы иметь попечение о целости всего нашего Государства, которое с помощию Божиею ныне паче распространено, как всем видимо есть. Чего для за благо рассудили мы сей устав учинить, дабы сие было всегда в воле правительствующего Государя, кому оной хощет, тому и определит наследство... Того ради повелеваем, дабы все наши верные подданные и мирские без изъятия, сей наш устав пред Богом и его Евангелием утвердили на таком основании,
Из указа Петра о престолонаследии
Вокруг эшафота стояло бесчисленное множество народа, самое же место казни окружали солдаты. Когда виновного, на простых санях и под караулом, привезли из Преображенского приказа, ему прочли его приговор и преступления... После этого с него сняли парик и старую шубу и взвели на возвышенный эшафот, где он по русскому обычаю обратился лицом к церкви и несколько раз перекрестился, потом стал на колена и положил голову на плаху: но прислужники палача вытянули его ноги, так что ему пришлось лежать на своём толстом брюхе. Затем палач поднял вверх большой топор, но ударил им возле, по плахе — и тут Макаров от имени императора объявил, что преступнику, во уважение его заслуг, даруется жизнь...
Из дневника камер-юнкера герцога Голштинского Берхгольца
Вот уже шестой день, как нас заставляют разъезжать по улицам и загородным местам в открытых шлюпках, влекомых по грязи и поливаемых дождём, так как снег уже стаял. Во вторник, в годовщину бракосочетания их величеств, день закончился громадным пиром на более чем 500 масок. Был великолепный фейерверк. Сделано было всё, что может понравиться русским, но иностранцев из больших кубков пить не принуждали...
...Долгоруков и Голицын... были прощены и вечером явились на пир. Иная участь ожидает барона Шафирова, у которого не нашлось ни одного друга в несчастий и который недели через две, говорят, отправится в ссылку более чем за полторы тысячи миль отсюда. Всё его имение конфисковано, жена и дети выгнаны из дому, и от всего нажитого им богатства... дано ему 50 су; да милостыня, которую кто-нибудь вздумает ему подать. Не могу я всё ещё поверить, чтобы опала его была безвозвратна. Царь его любил, и заслуги его громадны. Его не держат в тюрьме, а оставили у одной из дочерей... и Царь каждый день посылает ему своего врача...
Кампредон — кардиналу Дюбуа
Сенатор и действительный тайный советник светлейший князь Дмитрий Константинович Кантемир умирал.
Приговор вынес доктор Леман. Он не оставлял никакой надежды. Все известные методы борьбы с болезнью были исчерпаны, а сама болезнь оставалась неумолимой и в некотором смысле загадочной. Доктор называл её то сахарным мочеизнурением, то сухоткою почек.
Князь ещё был оживлён на праздновании дня рождения любимицы дочери Марии, двадцать девятого апреля. Он произнёс речь, которую можно было бы назвать утешительною.
— Двадцать три года — и вся жизнь впереди. Двадцать три года — вершина юности и её торжество. Ты, дочь моя, талантлива и умна, ты хороша собою, у тебя множество достоинств и нет недостатков. Всё это было оценено, всё это будет оценено...
При последних
То, что было с нею, было вершиной её жизни. Она поднялась на неё, испытала величайшее счастье, немыслимое блаженство и столь же немыслимые страдания.
Такое не может повториться. «В одну и ту же реку нельзя войти дважды» — эти слова знаменитого греческого мудреца Мария помнила с детства. Их не раз повторял отец по-гречески, ибо греческий был дома обиходным — он был языком её покойной матери, в чьих жилах текла кровь византийских императоров.
В Дмитровку, Харьковское имение Кантемира, съехались его дети, гвардейские офицеры Матвей, Константин и Сергей, вызванные Марией. Был тут и любимец отца пятнадцатилетний отрок Антиох, которому прочили великое будущее.
На дворе стоял август, по обыкновению жаркий, месяц изобилия.
Князь Дмитрий ещё вставал. По утрам слуги выносили в сад покойное кресло, ставили его в тени столетней липы, посаженной, как говорили, родителями опального бригадира Фёдора Шидловского, и князь задрёмывал под неумолчное жужжание пчёл и шмелей, птичьи песни; кругом торжествовала жизнь во всех её проявлениях. И мысли о смерти, не покидавшие князя последнее время, отступали.
Приходила Мария, садилась с ним рядом с книгой. Раз в неделю являлся царский курьер — справляться о здравии князя. Привозил и письма от общих друзей с новостями. Пётр Андреевич Толстой сообщал о судьбе Шафирова. Государь повелел облегчить его участь — Сибирь заменил Новгородом.
«Кабы не Меншиков, не судебный приговор, Пётр Павлович обошёлся бы выговором, — писал Толстой — Государь ныне о нём жалеет: незаменимый был человек, вины его невелики. Слух идёт, что весьма подсидел его барон Остерман, интрижества коего всем известны...»
Государыня будто вступалась за Шафирова, но Пётр был неумолим: приговор-де выносил Вышний суд, а не я, а потому я не в силах его отменить, а лишь облегчить его суровость.
— Дочери Петра Павловича все за сыновьями именитых вельмож — князей Долгоруковых, Гагариных, Хованских, за Салтыковыми и Головиными, — слабым голосом произносил князь Дмитрий. — Опять же в родстве у него государевы фавориты Веселовские, незаурядные дипломаты. Да и все иностранные министры при дворе весьма его уважали и вели переговоры с ним в обход канцлера. При таких талантах и заслугах таковая немилость. Вижу руку Меншикова, — заключил князь.
— Полагаю, опала его будет недолгой, — произнесла Мария уверенным тоном. Она знала, что отцу причинила боль история с Шафировым. Они были дружны, езживали друг к другу, вели долгие беседы, переходя с языка на язык и получая при этом какое-то особое наслаждение. Оба заседали в Сенате, будучи всегда в согласии.
И вот пришло время подводить итог. Князь ни о чём не жалел. Будучи на пороге небытия, изведав всё, что можно изведать: власть господаря, подобную царской самодержавной, унижение, даже позор бегства, уважение учёного сообщества, избравшего его почётным членом Берлинской академии, внимание и почести императора великой империи, горечь потерь любимых существ и радость обретения новых, — он расставался с жизнью как мудрец.