Петру Великому покорствует Персида
Шрифт:
— Их отвалят, — живо подхватил мулла. — В том числе вы, русские... Но ты ведь не русский, я не обманываюсь. Какому богу ты молишься?
Кантемир усмехнулся.
— Ты прав, мулла Ибрахим, — наступил час молитвы. Давай повернём свои лица в сторону Мекки, опустимся на колени и возблагодарим Аллаха за всё сущее.
Мулла глядел недоверчиво.
— Ты задал мне великую загадку, о пришелец, — сказал он, поднимаясь с колен. — Ты молишься как правоверный мусульманин, а между тем сердце подсказывает мне, что ты содержишь в себе иную веру.
— Сердце не обманывает тебя, мулла: вера моих отцов — вера Христа. Но я молился
Мулла Ибрахим не нашёлся что ответить. Он лишь вздохнул и покачал головой. То ли в знак согласия, то ли — отрицания.
— Ты обескуражил меня. И заставил задуматься. Теперь я буду долго размышлять над твоими словами. Потому что они искусительны и опасны. Да, опасны, ибо могут разрушить веру.
— Почему же, мулла? Вера пребывает в человеке до его последнего вздоха. Иной это не осознает, у иных она крепка и незыблема. Но разве Господь создал человека слепым и глухим? Разве он не вложил в него живую душу, пытливый ум, главное правило которого — подвергать всё сомнению?
— Но почему же, почему?! — воскликнул мулла. — Разве сомнение не разъедает душу?!
— Сомнение есть путь к открытию истины. А человек тем и отличается от иных тварей Божиих, что вечно пребывает в поисках истины.
Мулла закрыл глаза ладонями. Наконец он отвёл их и сдавленным голосом произнёс:
— Я боюсь тебя, незнакомец.
— Зови меня Деметриус — это греческое имя, ибо первые слова в отчем доме я произнёс по-гречески. — Правды не надо бояться, мулла Ибрахим. Когда-нибудь ты это поймёшь. А теперь скажи мне, не видал ли ты среди здешних камней каких-либо письмён?
— Семендер разрушили не только завоеватели с Востока. Его годы и годы растаскивали люди из здешних аулов. Им нравились обтёсанные камни. Они искали бронзовые зеркала, украшения, монеты, посуду, уцелевшую в погребах. Я видел у многих вместительные хумы [93] — они хранят в них зерно и другие припасы точно так же, как семендерцы. Если бы у тебя было время, мы могли бы обойти людей в аулах, и ты увёз бы немало древних вещей.
93
Большие вместительные сосуды.
— Увы, мулла Ибрахим, у меня нет времени, — печально покачал головой Кантемир. — Боюсь, Господь всех сущих, зови его как хочешь, отпустил мне короткий срок на этой земле. Ноги перестали быть послушны, и без помощи слуги я уж не могу сесть в седло. Похоже, это мой последний поход.
— Аллах милостив. Но отчего же ты пустился в столь тяжкий путь?
— Все мы не властны над собой, мулла. Над нами не только Бог, но и земные владыки: у тебя шамхал Адиль-Гирей, у меня царь Пётр. Их воля — закон, их немилость — беда.
Оба помолчали, Налетел порыв ветра, взвихрил меж камней смерчики из песка и пыли, они то опадали, то снова курились, гоняя сухие шары перекати-поля.
Князь Дмитрий медленно шествовал меж камней с походным альбомом, за ним молча плёлся мулла и несколько спешившихся драгун. Остальные притулились кто где, спасаясь от палящих лучей.
Велик был город Семендер, нелегко было обойти его пределы, которые
Солнце медленно начало путь к закату, а князь всё ещё терпеливо бродил среди руин в смутной надежде обнаружить какие-либо письмена на камне. Но все его усилия были тщетны. Наконец он изнемог и привалился к стволу могучего грецкого ореха. Дерево, казалось, чудом выжило среди этого сухого запустения, ему было никак не менее четырёхсот лет.
Князь Дмитрий погладил шершавую кору, бугрившуюся кое-где чёрными наростами. В глубоких трещинах её кипела жизнь: шеренги муравьёв спускались и поднимались в строгом порядке, круглоголовые ящерицы бесстрашно таращились на человека, богомол застыл как изваяние в ожидании жертвы... Это был дом — огромное общежитие живых существ, питавших друг друга без стонов и криков.
И это было дерево его родины, пробудившее мимолётные воспоминания о прохладных ореховых рощах на берегах Бахлуя, в дворцовом парке, в стенах монастырей Голия, Фрумоаса, Галата... Увы, они останутся лишь в воспоминаниях, быть может, в предсмертных видениях где-нибудь на берегах Москва-реки либо Невы... Он с какой-то роковой отчётливостью понял вдруг, что жизнь его подошла к своему пределу и пора приуготовляться к уходу.
И тут князь Дмитрий спохватился: отчего-то не было вестей от Марии, оставшейся в Астрахани на попечении сердобольной губернаторши. Усталость и неожиданно нахлынувшая тревога, соединясь, подкосили князя. Он рухнул на переплетение узловатых корней старого ореха.
Мулла и Иван Ильинский не успели подхватить его. Князь лишился сознания.
— Ай-яй, такой человек, — сокрушался мулла Ибрахим. — Такой мудрец, истинный мюдеррис [94] .
Пока мулла сокрушался, держа на коленях голову князя, Иван Ильинский сбегал за водой к одному из многих родников, заключённых под куполообразной крышей. Вода в нём была слегка минерализована и пахла серой. Он набрал её в котелок и бегом возвратился к лежавшему ничком князю.
Мулла жестами показал: надо сбрызнуть. И секретарь стал ревностно поливать своего патрона, к которому был сильно привязан. Наконец князь Дмитрий сделал движение головой и открыл глаза.
94
Звание, соответствующее доктору богословия.
— Испейте, ваше сиятельство, — обрадовался Ильинский, поднося к губам князя котелок с остатками воды.
— Плох я стал, недуг меня точит и точит, — вздохнул Кантемир, окончательно приходя в себя. — Средства же верного от него нет.
Спутники помогли ему подняться и сесть в седло. Кортеж медленно тронулся к лагерю. Здесь уже шли приготовления к молебну, дабы возблагодарить Господа за милости его, охранившие воинство российское от глада, труса и нападения неприятеля.
Походная церковь Преображенского полка была развёрнута возле государева шатра. Гвардейцы, гренадеры, солдаты команды генерал-майора Кропотова выстроились полукругом. Каждый отчего-то держал в руке камень, что вызвало недоумённый вопрос муллы.