Петух кричит с опозданием

Петух Громобой закричал как положено. Шесть часов тридцать минут.

Баба Ксеня проснулась, прервав увлекательный сон про то, как она, молодая, бегает босиком по траве, свесила ноги с высокой кровати и поглядела на часы. Часы показывали семь часов двадцать одну минуту. Баба Ксения сказала часам: «Врешь». Потом пошла растапливать печку.

В окно она увидела, что проехал Степанов грузовик с бидонами молока. Это было странно, потому что Степанов грузовик проезжает позже.

Потом мимо забора прошла с корзинкой грибов Шура. Уже из леса. Быстро она сегодня управилась.

–  Эй, - сказала

Жиличка Зоя не откликнулась.

Баба Ксеня отодвинула занавеску. Постель жилички была застелена. Ни Зои, ни фотоаппарата.

Баба Ксеня встревожилась и включила радио. Областная станция сказала, что время восемь часов одна минута, начинаем последние известия.

И даже тогда баба Ксеня не поверила. За три последних года петух Громобой ни разу не подвел старуху, ни разу не ошибся даже на пять минут. Может, ему, как и всякому живому созданию, хотелось иногда встать пораньше, особенно весной, огласить окрестности зычным криком, подпеть другим петухам в деревне. Но держал себя в руках, верная птица, ждал, пока время подойдет к половине седьмого, и только тогда открывал свой клюв и клокотал - можно сказать, ревел - на всю округу. Крик его перекрывал все прочие петушиные голоса, даже собаки замолкали. Он проносился над улицей, скатывался по пологому откосу к реке, несся над широкой полосой воды и, ослабев, но не иссякнув, тянулся над Заречьем, пока не угасал в густом лесу. Громобой был славным петухом, знаменитым на весь район.

Баба Ксеня стояла в растерянности и думала, что, наверное, Громобой захворал. Теперь, задним числом, она сообразила, что его крик был слабее, глуше прежнего и голос звучал надтреснуто. Где же он, болезный?

Баба Ксеня выглянула в окно, но перед домом, где Громобой любил прогуливаться у завалинки, баловаться с соседской собакой и красоваться перед курами, петуха не оказалось. Баба Ксеня так испугалась, чТо не смела пойти в сарай - ей представилось, что петух лежит там бездыханный.

На счастье, вернулась жиличка Зоя Платоновна.

Прошагала быстрыми молодыми шагами к крыльцу, хлопнула дверью, заглянула на кухню и спросила:

–  Что случилось, Ксеня? На тебе лица нет.

–  Зоя, - сказала Ксеня, открывая шкафчик над столом, чтобы достать валидол, что-то с Громобоем.

–  Не может быть!.. А ведь, правда, он сегодня не кричал!

–  Кричал, - сказала баба Ксеня.
– Кричал, да не своим голосом, и на час опоздал. Ох, горе, горе…

–  А ты смотрела?

–  Боюсь.

–  Не смотрела? Я схожу посмотрю.

–  Погляди, Зоя. Погляди, умоляю.

Зоя Платоновна положила сумку с фотокамерой на диван и побежала в сарай. Ксеня секунду подождала, потом поспешила вслед. Вдвоем не страшно.

Петух сидел на жерди, поглядывал по сторонам, по виду - в добром здравии. И от того, что наступило такое облегчение, баба Ксеня разъярилась, подхватила с земли палку и начала ею махать, сгонять петуха с насеста и ругать его последними словами.

Петух слетел на землю и выскочил за дверь.

–  Я же за него переживала, - сказала баба Ксеня.

–  Понимаю, - сказала Зоя Платоновна.

Сарай был старый, с щелями, солнце прорезало его лучами, и в лучах суетились пылинки. Пахло пометом

–  Пошли, что ли, - сказала Ксения.
– А я ему верю, да проспала из-за него, как пенсионерка. Стыд, страшно подумать.

Баба Ксеня была пенсионеркой давно уже, лет двадцать. Но считала это состояние позорным.

Они вышли во двор. Петух уже подошел к курам и разглядывал их с интересом.

Ксения постояла с минуту, чтобы полюбоваться своим Громобоем, потом сказала Зое Платоновне:

–  Петух-то не наш.

–  Не наш, - согласилась жиличка.
– Это не Громобой.

–  А где Громобой?
– спросила баба Ксеня. Спокойно спросила. Событие было настолько неожиданным и даже невероятным, что баба Ксеня не рассердилась, не расстроилась - только удивилась.

Зоя Платоновна осторожно подошла к петуху, пригляделась - она очков не носила, и в шестьдесят лет глаза хорошие - и сказала:

–  Он крашеный.

–  Чего?

Зоя Платоновна нагнулась, ловко подхватила петуха, подняла на руки, прижимая к груди, чтобы не рвался, и поднесла к бабе Ксене.

Кто-то хотел, чтобы петух сошел за Громобоя. Громобой был удивительного цвета, темно-красного, с черным хвостом, таких петухов и не бывает. И вот этого, подставного, рыжего, обыкновенного, замаскировали. Хвост окунули в черное, а по крыльям прошлись красной краской.

–  А мой где?
– спросила баба Ксения.

–  Не знаю, - ответила Зоя Платоновна.

–  Господи, - сказала баба Ксеня.
– И кому он мешал, кому он понадобился?..
– Помолчала, глядя, как Зоя задумчиво перебирает пальцами перья подставного петуха, и вдруг заплакала, запричитала, будто запела: - И куда тебя, сокровище мое, утащили, и какой злодей тебя на погибель похитил? И как же я теперь без тебя век свой коротать-горевать буду?..
– Потом замолчала вновь, словно отключилась, и через полминуты сказала трезвым, спокойным голосом: - Своими бы руками задушила!

Зоя отпустила подставного петуха, и тот, отойдя на шаг в сторону, принялся оправлять перья - он был тщеславен.

Никто из соседей не видел этой сцены - все были при делах. Ксения понурилась и пошла в дом. Зоя Платоновна смотрела ей вслед с горьким сочувствием. Ведь немного у бабы Ксени в жизни привязанностей. Муж помер, давно, сразу после войны. Сын есть, да почти не пишет, далеко живет. Иногда только летом пришлет на месяц внука, и то радость. Собака раньше была - волки задрали. Остался Громобой. Его баба Ксеня любила, как ребенка, баловала, кормила с рук, ругала его за петушьи шалости - и он Ксеню любил. Она чего на дворе делает - за ней ходит, словно оберегает. Или если сядут старухи на завалинку, выходит и стоит, ждет хозяйку. Ну не петух, а сознательное животное.

Ксеня хлопнула дверью. Тихо. И новый петух молчит, словно и ему неловко, что он соучастник в такой глупой шутке.

А ведь ясно, что все это не случайно. Исчез бы Громобой - погоревали бы, смирились. А здесь видно, что человек планировал, следы заметал, другого петуха по размеру подбирал, красил, подсовывал. Получилась не случайность, а преступление, хитроумие которого ну никак не вязалось с тишиной утренней деревни, негромкими разговорами кур, жужжанием пчел и теплым, душистым солнечным воздухом.