Пейпус-Озеро
Шрифт:
— О, богиня, — привстав на одно колено, послал ей воздушный поцелуй юный купидон.
— Едем!
Николай Ребров, взбудораженный и потрясенный, шагал через лес и голубую ночь, не зная сам, куда.
— Ребров, ты?
— Я… А-а, Егоров.
— Как мне с билетом быть?..
— Наплюй.
— Чего?
— Наплюй, мол. Приходи в канцелярию я тебе новый выпишу.
— Чего?.. Кричи громче: не слышу… Ох, дьявол, как он по уху порснул мне… Однако оглох я, парень, — уныло, подавленно проговорил Трофим Егоров, затряс головой и засморкался. — Ну, и кулачище…
Их настигали бубенцы. Пешеходы свернули с голубой дороги
Гайда, тройка! Снег пушистый,
Ночь морозная кругом…
Па дарожке серебристой…
— Варя! До свиданья!! — не утерпев, желчно крикнул юноша.
Глава 9. «Адью, адью». Его превосходительство.
Святки закончились печально. Трофим Егоров, Масленников и еще пятеро нижних чинов, по доносу администрации Народного Дома, были арестованы. Среди солдат поднялся ропот, сначала тихо, невидимкой, крадучись, как подземные ручьи, потом громче, шире, и вот, чуть ли не на глазах у офицеров, во дворах, чайных или просто, где попало, стали собираться митинги.
А эпидемия брюшного тифа крепла. Тиф валил солдат и начал подбираться к офицерам. Развернулись два русских лазарета, правда, плохо оборудованных и грязных. Открыл свои действия и великолепный лазарет Американского красного креста. Он предназначался для офицеров и чистой публики. Одним из первых лег туда ад'ютант, поручик Баранов. Последнее время он недомогал и на службу частенько приходил выпивши.
— Поручик, что за причина?
— Откровенно вам, генерал, скажу: совесть.
Его отвозил в лазарет Николай Ребров. Простые эстонские сани, на дне солома. Укутанный шубами, поручик бредил. Из его слов ничего нельзя было связать, — тусклые, серые — лишь одно слово пламенело — Россия. — До лазарета десять верст. Бритый, с лисьими глазами эстонец, пискливо заговорил с Николаем Ребровым.
— А ваши бегут домой. Эта проста.
— Как?
— Мой возит. На Пейпус, ночь. А там беги поскорей.
— Где живешь?
— Хе! Хитрый, — подмигнул эстонец и засмеялся в рукав тулупа.
— Не ты ли к Ножову в окно стучал?
— Мой. Ножов там, в Русь. Двенадцать солдат тоже бежаль с Ножов. Много народ бежаль. Тыща. Я твой брат знай, твой брат меня знай. Я всей знай.
— Ну, а как в России, не слыхать?
— В Росси-и-и, — протянул он и прищелкнул языком. — Роду-няру, дрянь… Собак кушают. Клеб нет… Гнилой картул.
Лазарет поразил Николая Реброва: все горит, белеет, блещет. На столиках, против каждого больного, букет цветов из оранжереи и приемная — зимний сад из пальм.
На все это юноша смотрел сквозь стекла двери, внутрь его не пустили, и ему не пришлось как следует проститься с поручиком Барановым.
Домой он вернулся поздно ночью. Настроение скверное, подавленное: было очень жаль Варю, жаль самого себя и поручика Баранова. Он понимал, что Варя гибнет и что под его собственными ногами почва превращается в болото. В ком же искать поддержку? Ножов бежал, поручик Баранов наверное умрет, сестра Мария принадлежит другому. Вот разве Павел Федосеич: мысли его ближе и роднее юноше, чем мысли брата.
Из восьми писарей ночевали дома только четверо. А где же остальные? Но Николаю Реброву ужасно хотелось спать.
Утром, оправляя постель, он нашел под подушкой письмо в конверте за сургучной казенной печатью. Вскрыл. Размашистым кудрявым, как дикий хмель, почерком было выведено:
Коля, другъ, прощай навеки,
Может — на всегда
Я и прочьи человеки…
Следующая строчка письма зачеркнута и дальше — проза:
«Мы съ товарищами бежимъ, милый Коля, старайся и ты утечь. Очень ужъ стосковался я по родине. А въ Эльзе полное разочарованiе произошло, она вроде беременная, ссылаясь на меня. Я же сомневаюсь. Во всяком случае навести ее и утешь, а полотенце мое и мыльница мильхиоровое отбери, взявъ себе на память обо мне и Николае Масленниковомъ. Его превосходительству низкiй приветъ съ кисточкой. Адью, адью».
У Николая Реброва задрожали руки и что-то неясно, но настойчиво скользнуло в душе: вот бы. Он сорвал с храпевшего Онисима Кравчука одеяло и ткнул его кулаком в бок:
— Вставай! Слышишь?!
Кравчук сел и таращил сонные, опухшие глаза. Белье его было невероятно грязно и засалено, как и он сам.
— Когда они бежали? — спросил Ребров.
Кравчук достал из-под кровати кусок шпику, сдул с него пыль и стал рвать зубами. Он чавкал с наслаждением, закрыв глаза и покачиваясь. Широкая грудь его была вся в шерсти, поблескивал серебряный крестик.
— Кравчук, слышишь?! Когда Масленников бежал?
Хохол открыл узенькие глазки и сказал:
— А ну, хлопче, пошукай трохи-трохи хлеба.
Николай Ребров плюнул и поспешно надел шинель — было десять часов. Кравчук вновь повалился на кровать.
В канцелярии уже сидели три писаря. За дверью слышались неверные шаги генерала и злобное кряканье. Писаря совещались, как быть.
Решили о побеге генералу не докладывать.
А вот и… Все вытянулись. Генерал опирался на палку. Лицо его за эти сутки постарело на целый год. Он сердито застучал палкой в пол и зажевал губами, прищуренные глаза его подслеповато бегали от стола к столу.
— Где люди? Я спрашиваю: где люди?!
— Не можем знать, ваше превосходительство. Они не ночевали… Кравчук болен.
Палка застучала в пол сильней, правое плечо в золотом погоне с вензелем приподнялось.
— Арестовать! Арестовать мерзавцев!! — крикнул он так, что все попятились. — Ты! Писарь! Иди ко мне! — Прихрамывая и встряхивая головой, но стараясь держаться прямо, он кособоко скрылся в кабинете, за ним и Николай Ребров. — Вот приказ о назначении ротмистра Белявского. Немедленно отправить. Комнату ад'ютанта Баранова запечатать казенной печатью. Хорошо ли его устроил? Где печать? — он провел взглядом по столу. — Где печать?! — выдвинул ящик, другой, третий. — Печать!!!
Писаря бросились искать пропажу. Все перевертывали вверх дном, перетряхивали, пуская пыль. Подошедший в суматохе Кравчук тоже стал ползать под столами на корточках, шарить шомполом под шкафом, заглядывать в печку, в закоулки и когда генерал, грозя всех отдать под суд, вышел на улицу, Кравчук обтер об штаны пыльные руки и простодушно спросил под общий смех:
— А чего, хлопцы, мы ищем-то?
— Идиот, дурак, — весело ответил низенький, похожий на мальчишку писарек Илюшин. — Печать пропала, печать!