Пианисты
Шрифт:
— Подбодрить?
— Ну да, как в гандболе. Когда бросают мяч. Ты сам знаешь. Тогда обязательно кричат.
— Господи! Но ведь это музыка, Катрине! Ты хоть понимаешь, что такое музыка?
Она начинает плакать.
— Я гордилась тобой. Ты так прекрасно играл. Я так растрогалась. Была потрясена. К тому же Ане тоже кричали «браво!» Мне хотелось, чтобы и ты пережил это. Ты играл ничуть не хуже, чем она.
— Но победила на конкурсе она, а не я! Я не получил даже никакой жалкой премии.
Я
— У меня не было злого умысла, — всхлипывает она.
— У тебя не было вообще никакого умысла.
— Как я могу это исправить?
— Исправить это уже невозможно.
Я выхожу из комнаты и закрываю дверь. Катрине рыдает как ребенок.
Отец сидит на тахте.
— Ее нельзя оставлять в таком состоянии, — говорит он.
— Это пройдет. — Я смертельно устал, устала каждая клеточка моего тела. — Все проходит.
Но ничто не проходит.
Я проиграл Конкурс молодых пианистов 1968 года. Правда, я был финалистом, но кто из нас не проходил в финал? Самородок из Вейтведта, которому вообще-то следовало изучать медицину, разодетый болван из Аскера, собиравшийся поставить все на изучение архитектуры? Что означало для них проиграть конкурс? Ничего. Не то что для Фердинанда Фьорда или меня. Три женщины на пьедестале с премиями и дипломами. Мы с Фердинандом получили только дипломы. Мы, которые должны были стать настоящими музыкантами, проиграли.
Катрине стоит на кухне с распухшим лицом.
— Давай поговорим об этом, — просит она.
— Говорить больше не о чем, — отрезаю я.
Что она хочет, убить сразу двух зайцев? Что-то в этом напоминает мне маму. Катрине хочет привлечь к себе внимание. Показать, что несмотря ни на что, она важнее всего.
— Ты не так интересна, — говорю я и, чтобы окончательно добить ее, прибавляю: — А то, что произошло, было и вовсе глупо. Ты сообщила всему миру, что ты совершенно сумасшедшая. Твое дело.
Она снова начинает плакать.
Но это длится недолго. Ей надо идти на работу. Катрине смотрит на меня ледяными глазами.
— Тогда больше никогда не будем об этом вспоминать, — говорит она.
Намерена решать все сама? — думаю я. Думает, что может единолично решить, исчерпан конфликт или нет? Мне хочется, чтобы она поняла, какое зло она мне причинила. Но когда отец и Катрине уже ушли, когда дом опустел и я остался один на один со своими мыслями, я невольно думаю и об Ане Скууг. Она победила независимо ни от чего.
А если бы я получил второе место, то, которое досталось Ребекке? Второе место на Конкурсе молодых пианистов 1968 года? Открылись бы тогда для меня двери консерваторий? Поклонились бы мне знаменитые профессора — доктор Лейграф в Германии, доктор Сейдльхофер в Австрии, мадам Лефебюр
Едва ли, думаю я. Едва ли. А в таком случае мне достаточно и диплома. Финалист. Невыразительное начало карьеры. Но это лучше, чем унизительное второе место. Хорошо смеется тот, кто смеется последним.
Да, хорошо смеется тот, кто смеется последним, думаю я, направляясь на трамвае из Рёа в Сёрбюхауген, чтобы пересесть там на трамвай, идущий в Беккестюа.
Катрине там сейчас нет. Она в Национальной галерее. Это я знаю точно.
А вот Желтая Вилла — есть. На Бьеркелюндсвейен. Стоит там, как и стояла.
Что я здесь делаю? — думаю я. Какое совершил здесь преступление, чтобы возвращаться на это место? Кому и за что хочу отомстить? Мое бешенство обращено на этот дом. На Желтую Виллу, где в последние месяцы Катрине была частой гостьей. Что за дела вершатся там, за этими стенами? Что довело ее до такого состояния? Сделало невменяемой?
У меня есть одна тайная мысль, но я гоню ее от себя: там должно быть два человека, а потому я могу досадить одному и навредить другому. Ноябрь. Понедельник, день перевалил за половину. Пахнет капустой и коксом, березовыми дровами и свининой. В окнах загораются первые огни. Я иду по снегу. По-моему, за ночь его выпало больше метра. Повсюду лежат сугробы.
Перед Желтой Виллой снег расчищен, красивая дорожка ведет к подъезду, другая, более широкая, — к гаражу. На яблоне перед открытым окном кухни висит рождественский сноп. Из окна тянет чадом. Пахнет тефтелями.
У меня начинает сильнее биться сердце. Плана у меня нет, и я не знаю, чего хочу. А может, знаю, и даже лучше, чем раньше. Я останавливаюсь перед калиткой и в окне кухни вижу силуэт женщины. Сейчас или никогда. Она уже заметила меня. Теперь я не могу убежать. Еще подумает, что я вор.
Я открываю калитку и вхожу, под ногами скрипит снег, я только сейчас чувствую, что на улице мороз, мне холодно. Следовало надеть более теплый шарф.
Но я не колеблюсь. Звоню в дверь.
Проходит несколько секунд. Женщина открывает дверь.
Ей лет пятьдесят. Она красивая. Как Марианне Скууг. Ее лицо еще помнит свою молодость и не хочет с нею расставаться. Наверное, она была когда-то мечтой всех мальчишек. Женщина вопросительно смотрит на меня.
— Что угодно?
— Я хотел бы поговорить с Катрине Виндинг.
— Виндинг? Катрине? У нас нет никого с таким именем.
— Разве? — Я рискую. — Значит, она приходит сюда в гости. Днем. Почти каждый день, в первую половину. Я сам видел.
Женщина молчит. По бледному лицу пробегает тень. Губы дрожат. Чуть-чуть. Я уже почти раскаиваюсь. Она не отрываясь глядит на меня.