Пианисты
Шрифт:
Я иду рядом с Аней и пытаюсь понять, могу ли я прикоснуться к ней, дотронуться до плеча, взять за руку. А как хорошо было бы идти на Брюнколлен, держась за руки! Такого у меня еще не было.
Но на это я не решаюсь.
Через некоторое время мы доходим до холмов за озером Эстернванн. Я вижу, что Аня вспотела. Под майкой вырисовывается ее грудь, маленькие твердые соски, но она не позволяет себе заметить, на что направлен мой взгляд. Меня удивляет, как легко она идет. Я думал, что она все время сидит за роялем.
— Господи! — вырывается у меня. — Ты, наверное, тренируешься?
У нее на лице появляется недоумение.
—
— Ты двигаешься легко, как бегун или вообще спортсмен.
Она смеется, явно довольная, что я это заметил.
— В таком случае, у меня это от папы. Он — старый спринтер. Бронзовая медаль чемпионата Норвегии в беге на сто метров.
Она гордится своим отцом. Я слышу это по ее голосу. Аня рассказывает, что иногда тренируется на стадионе за кинотеатром, рано утром, когда ее никто не видит, когда проснулись еще только она и птицы. У меня учащенно бьется сердце. Осмелюсь ли я пойти туда? Спрятаться там, на опушке леса, и смотреть на нее, чтобы запомнить каждое ее движение? Интересно, какой у нее тренировочный костюм? — думаю я. Старомодный? Или такой, который позволяет видеть большую часть тела? И где в это время бывает Человек с карманным фонариком? Спит дома? А может, он сам тренирует ее и учит приемам?
— А ты тренируешься? — неожиданно спрашивает она. Как будто для того, чтобы перевести внимание на меня. — Ты много бываешь на воздухе?
— Ни один пианист не может много бывать на воздухе, — неуверенно отвечаю я.
Мне хочется рассказать ей об ольшанике, о том, какую роль он играет в моей жизни, о том месте, где она присутствует, даже не подозревая об этом. Но я не решаюсь, я слишком робок. Из-за всего, что она уже мне рассказала, у меня возникает неприятное чувство — она очень близка с отцом, или с папой, как она говорит. Он никогда не должен узнать, кто напугал Аню той ночью.
Время от времени мы умолкаем и идем молча. И все равно как будто продолжаем рассказывать друг другу о своей жизни. Она спрашивает меня о Катрине. Она знает Катрине, потому что немного занималась гандболом, пока не поняла, что эта игра опасна для рук, для пальцев. Задумавшись на некоторое время, она говорит, что ей нравится моя сестра, но она не понимает, что на нее нашло, когда я играл в Ауле.
— У нее в голове еще звучали крики «браво!», которые достались тебе, — безразлично и немного свысока отвечаю я.
Аня смеется. Смех у нее беспечный и немного неестественный, словно кто-то научил ее так смеяться.
— Но все-таки! — Она закатывает глаза, и я вдруг замечаю, что она делает это довольно часто. Это производит впечатление нервозности.
Я не знаю, что ей сказать. Мне не хочется больше говорить об этом.
Аня становится серьезной:
— Тебе кажется, что она сознательно навредила тебе?
Я задумываюсь, случившееся неожиданно отодвигается куда-то вдаль.
— Не знаю, — признаюсь я наконец. — Хоть она мне и сестра, я почти не знаю ее. У нас с ней всегда были сложные отношения.
Мне хочется переменить тему разговора. Аня это понимает. Мы продолжаем беседовать, ведь надо о чем-то говорить, нельзя же идти молча. Я рассказываю ей о том воскресенье, когда утонула мама, потому что понимаю, что ей хочется знать, как все произошло на самом деле. Говорю, что непонятно, почему мама, взрослый человек, не сумела спастись. Аня внимательно слушает, не поднимая глаз от земли. Я молчу о том, что мама была пьяная, но говорю, что в тот день течение было особенно сильным и что я, к отчаянию Катрины, удержал отца.
Я спускаю на тормозах. Мне не хочется, чтобы она узнала, что я бросил школу, ничего не сказав отцу. Сама она еще учится в школе, чтобы получить аттестат. Она считает, что я оставил школу с согласия отца, и ее это удивляет.
— Но ведь нам надо еще столько учиться, — говорит она.
Как только она это сказала, мой замысел — стать пианистом — отодвигается на задний план. Я думаю о том, что мне нужны деньги, потому что деньги, оставшиеся мне от мамы, уже почти израсходованы, а я не хочу жить дома, как Катрине. Мне надо найти что-то свое, не паразитировать на отце. Может быть, продавать ноты или пластинки. Но где мне жить? Где я смогу заниматься на рояле? Все эти практические вопросы кажутся мне неразрешимыми. Я иду рядом с Аней, которая всю жизнь поступала правильно и не сжигала мостов, к тому же она гораздо дальше меня продвинулась в артистической карьере. Нет, мне больше не хочется рассказывать ей о себе. Мне хочется узнать ее историю, ее тайны.
Мы поднялись на пригорок. Отсюда нам виден Холмен-коллен и за ним — город. Чувство, что за мной наблюдают, заставляет меня поднять голову. Я вздрагиваю. Опять он. Как и два года назад.
Ястреб.
Аня следит за моим взглядом.
— Смотри, ястреб! — весело кричит она.
Я рад, что ничего не сказал ей о ястребе. Во мне просыпается какое-то жуткое чувство. Во рту появляется привкус крови. Ястреб висит над нами в воздухе, нас отделяют всего какие-то сто метров.
— К счастью, мы не куры, не кошки и не мыши, — говорит Аня.
Я киваю, но не могу вымолвить ни слова.
— Тебе нехорошо? — испуганно спрашивает она.
— Все в порядке, — отвечаю я и вдруг замечаю, что мы остановились. Я делаю шаг. — Расскажи мне еще что-нибудь о себе, — прошу я.
Мне хочется, чтобы она рассказала мне все: о своей жизни, о жизни единственного ребенка в семье, живущей на Эльвефарет, о том, когда начала играть на рояле. Мне интересно, почему она учится в частной школе.
Она начинает рассказывать о своем папе, хотя мысль купить для дочери рояль принадлежала ее маме. Говорит, что любит спорт, любит тренироваться и бегать, что она хорошо играет в хоккей с мячом. Аня рассказывает просто и безразлично, но вдруг нерешительно умолкает, словно не совсем мне доверяет. Я узнаю, что Человек с карманным фонариком помешан на проигрывателях. Аня знает все главные названия. Она рассказывает, что у них в гостиной стоят большие динамики Таnnоу. Красивые динамики AR появились позже. В цокольном этаже установлены знаменитые электростатические динамики Quad. He говоря уже о всяких усилителях от Mackintosh, которые светятся у них на подоконнике. Я так и вижу их: темные, немного мрачные, как американские индустриальные города по ночам. Я вспоминаю, что дома у Фердинанда видел нечто подобное. Аня идет рядом со мной. Мысленно она сейчас дома, в родных стенах. Наверное, она очень любит свой дом, думаю я. Она рассказывает о музыкальном центре Garrard с тонармом SME и о дорогих адаптерах Shure. Ее отец заказал их в Японии у своего коллеги, для которого адаптеры были увлечением. Он продавал их нейрохирургам во всем мире по тысяче крон за штуку.