Пифагорейские Золотые стихи с комментарием Гиерокла

Сборник

Яства, сказал я, оставь те, что я указал в очищеньях

И в избавленье души… [18]

Таким образом, он будет полностью избегать подобных вещей, в отношении же того, чем можно питаться, он будет смотреть на количество и подходящий момент и, как говорит Гиппократ, будет учитывать время года, характер местности, возраст и прочие обстоятельства; он не позволит наполнять себя всем, что дозволено брать, и не будет питаться без разбора, молод он или стар, здоров или болен, новичок в философии или достиг ее вершины. Все это заключает в себе пифагорейская мера с оговоркой «то, что не в тягость». В этом кратком изречении стихи допускают возможность блаженной философской жизни, если заботиться о теле, и к сказанному раньше о здоровье души здесь добавлено: «Должно оставить беспечность, коль дело пойдет о здоровье», – так что там стихи говорят о добродетели того, в чьем распоряжении находится орудие души – тело, а здесь – о благе самого орудия. Итак, добавив это к вышесказанному, ты откроешь, кто ты, к которому обращена эта заповедь, и что следует соблюдать такую меру в распоряжении телом, какая не будет тебе в тягость, не помешает склонности к философии и будет содействовать душе, идущей к добродетели. Стихи говорят: «мера в еде и напитках», запрещая избыток и недостаток и приветствуя среднее и соразмерное, и отсюда возникает умение управлять чревоугодием, сном, вожделением и гневом. Называемое здесь мерой исправляет неумеренность в этом и устраняет то, что беспокоит и увлекает вниз душу, устремленную к уму и богу. Восходя к уму, душа должна быть спокойна и не подвержена волнениям страстей, и ее низшее начало должно быть как следует упорядочено для безмятежного созерцания высших сил. Вот какова мера, которая тебе не будет в тягость: она одновременно держит в узде чревоугодие, сохраняет невредимым тело – орудие души и представляет добродетель души, не разрушая состояния тела. А умение сохранять орудие души и приспосабливать его для философского употребления есть часть добродетели.

Поскольку забота о теле состоит не только в питании и гимнастических упражнениях, но ему нужно еще и многое другое, например, одежда, обувь, разнообразная утварь, дом, в котором бы все это находилось, то и в этом нужна мера, полностью изгоняющая изнеженность и порочность из нашего образа жизни, и стихи далее правильно сказали:

XVII. 35–38

Образ жизни старайся вести нероскошный и чистый,

Остерегайся деяний, которые вызовут зависть.

Не допускай непомерных расходов, как низкий душою,

Но и не слишком скупись. Основа всего – это мера.

Мера хороша, говорят стихи, не только в еде и напитках, но и во всем остальном, ибо, соблюдая меру, человек бывает чист от прегрешений, совершаемых из-за избытка или недостатка. Во всем, о чем мы говорили, может быть неумеренность двух родов: одна ведет к расточительности, другая к низости. Обе заслуживают порицания, это не философский образ мысли, и это не ставит целью умеренность в материальной жизни. Чрезмерная чистота оказывается изнеженностью и слабостью, а чрезмерная простота превращается в низость и грязь. Чтобы мы не претерпели ни первое из-за чистоты, ни второе из-за простоты, пойдем по среднему пути, избегая присущих этому пороков, одно исправляя другим и ведя образ жизни достаточно простой, чтобы он не был нечистым, и настолько чистый, чтобы он был свободен от излишеств. Поэтому в материальной жизни будем соблюдать меру, выбирая одежду чистую, не роскошную, также и дом чистый, не роскошный, и все в материальной жизни желая иметь чистым, не роскошным. Поскольку телом управляет разумный дух, то все материальное должно быть соотнесено с руководящим разумом, который не принесет ни избалованности, ни испорченности и который считает, что все должно соответствовать своему достоинству. Поэтому разум стремится к чуждому роскоши, чтобы не гнаться за дорогими вещами, и он выбирает чистоту, чтобы не жить в грязи и вещественном безобразии. Например, одежду не из тонкой ткани, но чистую, утварь не из золота и серебра, а из доступных материалов и чистую, дом не расцвеченный дорогими камнями и построенный не исключительно ради красоты и величины, но соответствующий потребности тела и чистый; и в продолжение всей жизни он отвергает бесполезную роскошь и выбирает чистоту, как наиболее подходящую для дел. И одежда, и дом, и вся утварь тогда хорошо ему служат, когда они подходящие и чистые. Для чего нужно большое блюдо, когда мало еды? Зачем грязное блюдо, которое испортит еду? Зачем нужен большой дом тем, кто разместится в одном его углу? Зачем нужен неопрятный дом, непригодный для жилья? И в остальных вещах ты обнаружишь, что это вдвойне бесполезно – недостаток чистоты при отсутствии излишеств, и как только ты переступил меру необходимости, ты подошел к беспредельности желаний. Поэтому пусть все у тебя в жизни будет ориентироваться на середину, которая избегает всевозможных пороков. Стихи говорят: «Образ жизни старайся вести чистый», затем, видя возможность предаваться роскоши, добавляют: «нероскошный», и если в стихах было сказано «нероскошный», то, предвидя возможность опуститься в грязь, также добавлено: «чистый». Стихи постоянно удерживают от падения, противопоставляя одно другому, чтобы из обеих крайностей получился мужественный и достойный разумного существа образ жизни. Если мы построим жизнь таким образом, у нас будет еще одно большое благо. Мы избежим зависти, сопровождающей все выдающиеся явления, если соблюдением заповеди «Ничего слишком» не будем восстанавливать против себя сограждан, чтобы они то негодовали на нас из-за роскоши, то порицали нас за грязь, то упрекали в расточительности, то ругали за скупость. Всех, кто так живет, близкие упрекают в неумеренности. Это здесь выражает слово «зависть», где говорится: «Остерегайся деяний, которые вызовут зависть», вернее, таких деяний, которые люди будут справедливо порицать. Достойно же осуждения, согласно разуму и общему мнению, в жизни – роскошь и грязь, в трате денег – расточительность и скупость. Поэтому пусть благородство и умеренность будут внешним проявлением разумного состояния духа и меры, которая всегда есть самое лучшее («Основа всего – это мера»). Стремящийся к спокойствию должен, насколько это в наших силах, воздерживаться от того, что заслуживает осуждения, и не возбуждать, как зверя, зависть, чтобы можно было спокойно продвигаться в добродетели. Мы будем вести жизнь, не возбуждающую зависти, если она будет простой и ничем не омраченной и если мы будем избегать спеси, происходящей от непонимания прекрасного. Отсюда вытекают два порока: неумеренная расточительность и чрезмерная скупость; первое осуждают за высокомерие, второе за мелочность. Избегает того и другого благородство – добродетель в расходовании и получении денег, которая находит должную меру в доходах и расходах и устраивает все внешнее в соответствии с истинным разумом. Вот какой философский совет дан в стихах о наилучшем предназначении тела и внешних вещей, чтобы также и в этом проявилась красота добродетели, а самой главной заповедью в стихах является следующая.

XVIII. 39

Все дела сначала обдумай, чтоб не было хуже.

В стихах это говорилось уже не раз, например:

Ты же делай лишь то, о чем сокрушаться не будешь.

Или:

…мера есть то, что не в тягость.

И:

Веры к тому не имей, чьи слова и дела ненадежны,

Сам же лишь то говори, что сочтешь из всего

наилучшим.

В качестве вывода стихи запрещают вредить и советуют приносить пользу, и полезное от вредного можно отличить, следуя совету: «Все дела сначала обдумай», какие следует делать и какие не следует. Подходящий момент для размышлений – когда мы еще не совершили опрометчивых поступков. Тогда мы еще раз поймем слова «Все дела сначала обдумай, чтоб не было хуже» в том же смысле, что и «то, что тебе потом не будет в тягость», относя это «тебе» к истинному человеку и разумной сущности, к тому, кто выбрал для себя философию и стремится к божественному подобию. Вредит же этому все, что противно истинному разуму и божественному закону, все, что препятствует достижению божественного подобия. Это может случаться с нами в общении с окружающими, в интимных отношениях и когда мы распоряжаемся тем, что изобретено на благо телу – это принято называть χρήματα, как предназначенное ему для использования. Итак, стихи говорят, что тому, кто жаждет божественных благ, следует остерегаться, чтобы не совершить того, что для него не лучше, и чтобы не потворствовать телу, от чего ему самому будет тяжело, и не допускать ничего, что мешает философскому стремлению и в чем чуть позже он будет раскаиваться. Все это нам следует отвергнуть при размышлении, предшествующем делу, чтобы размышление о том, что уже сделано, вызывало у нас самое приятное воспоминание, и дальше дается совет обратиться к воспоминаниям.

XIX. 40–44

В успокоительный сон не должно тебе погружаться,

Прежде чем снова не вспомнишь о каждом сегодняшнем

деле:

В чем провинился? Что смог совершить? И чего

не исполнил?

Перебери все в уме, начиная сначала, и после

Радуйся добрым делам и себя укоряй за дурные.

Дойдя до этого места, соедини смысл всех наставлений, чтобы внутренний суд души, взирая на это, как на божественные законы, рассудил хорошие и плохие поступки. Как, размышляя о содеянном, мы сможем порицать себя за дурные поступки и хвалить за хорошие, если в размышлении о том, что предстоит сделать, мы не признаем законы, по которым следует устраивать жизнь и ориентируясь на которые, как на цель, сокровищница совести направляет всю нашу жизнь? Стихи советуют нам ежедневно производить такой суд, чтобы, возвращаясь мыслью к этому постоянно, мы сохранили безошибочность суда; вечером и перед сном чтобы мы устраивали суд совести над всеми без исключения дневными делами, делая разбор наших намерений вечерним славословием богу: «В чем провинился? Что смог совершить? И чего не исполнил?» Так мы будем измерять нашу жизнь данными нам нормами, сочетая с умом-законодателем разум-судью. Что же велит законодатель? Почитать высших по природе соответственно их сущностному порядку. Особое внимание уделять родителям и родственникам. Ценить и любить честных людей. Быть выше телесных побуждений. Во всем поступать в согласии с совестью. Творить справедливость. Прежде всего признать скоротечность богатства и мимолетной жизни. Довольствоваться жребием, присужденным божественным приговором. Иметь образ мыслей, достойный бога, и направлять помышления к лучшему. Любить в ученых беседах истинные речи. Не поддаваться обману и добровольно быть добродетельным. Прежде чем что-либо делать, хорошо подумать, тогда никакие наши поступки не будут вызывать у нас раскаяния. Избегать самомнения. Проводить жизнь в ученых занятиях. Приспосабливать тело и все внешнее к упражнению в добродетели. Вот что ум-законодатель предписывает душам, и внимающий этому рассудок становится неусыпным судьей самого себя, часто повторяя себе: «В чем провинился? Что смог совершить? И чего не исполнил?» – и из-за добродетели поочередно воскрешая в памяти отдельные поступки. Затем, найдя, что день прожит в соответствии с установленными нормами, он венчает себя плодами божественной радости. Если же он заметит, что сделал что-то не так, как надо, то он исправляет это, как лекарствами, увещаниями, происходящими от раскаяния. Поэтому стихи говорят, что, размышляя об этом, следует отринуть сон. Тело, не угнетенное необходимостью сна, выдержит это благодаря умеренному образу жизни, посредством которого неминуемые страсти ставятся в подчинение рассудку. Стихи говорят не погружаться в сон, прежде чем не поразмыслишь над каждым сегодняшним делом. Что это за размышление? – «В чем провинился? Что смог совершить? И чего не исполнил?» Грешим мы двояко: либо совершая то, что не должно – это выражается словом «провинился», – либо не совершая должного, как указано в тех же словах. Одно дело не совершать достойных поступков, другое – совершать постыдные. Прегрешение совершается в одном случае упущением, в другом – попустительством. Например, должно молиться и не должно богохульствовать, должно содержать родителей и не должно их обижать. Кто не делает первого, не делает должного, а кто делает второе, делает то, что не должно делать, хотя и то, и другое ведет в определенной степени к равной порочности. Стихи советуют давать оценку сегодняшним делам по порядку от первого до последнего, не упуская ни одного из них, и это выражается словом «перебери». Часто перестановка вводит суд в заблуждение и от беспорядочности памяти делает дурной поступок извинительным. Кроме того, припоминание прожитого дня становится попыткой повторить то, что уже прожито, и это припоминание есть сознание нашего бессмертия. Удивительно, что, сказав «Перебери все в уме», стихи не добавили: «Что я сделал правильно? Что мной совершено должного?» – но обратили память к тому, что чуждо чванства, производя суд над прегрешениями, и учредили для нас судью самого справедливого и вместе с тем самого близкого – собственную совесть, истинный разум и самого себя, поскольку мы уже научились выше всего ставить свою совесть, ибо кто может наставить лучше, чем сам человек самого себя? Свобода суждения, злоупотребляя независимостью характера человека, отвергает советы посторонних, если не захочет им последовать, собственный же рассудок необходимо слушается самого себя. Этого руководителя, наставника и учителя установил для нас бог. Также и стихи в этом месте именно его делают судьей дел, совершенных за день, и ожидают от него решения, чтобы он сам признал себя достойным одобрения или осуждения. Если он прочтет в памяти, как по написанному, свои поступки, он судит себя, сообразуясь с образцом, взирая на закон, и решает, заслуживает ли он уважения или презрения. Ежедневное осознание этого превращает человека в богоподобный образ, ведет к красоте добродетели, сообщая ему определенные качества или лишая его их, и, насколько возможно, делает его благородным. На этом сочинение закончило, переходя к наставлениям, делающим человека богоподобным.

XX. 45–48

Так поступай и усвой, к чему ты должен стремиться,

Так ты найдешь пути достиженья божественных

качеств.

Именем клятву даю открывшего нам четверицу,

Неиссякаемой жизни источник.

Как мы уже говорили во введении, дело обстоит таким образом, что практическая философия через достижение добродетелей делает человека честным, а созерцательная философия сиянием ума и истины приводит к уподоблению богу, и меньшее в том, что касается нас, необходимо предшествует большему. Легче упорядочить человеческую жизнь в соответствии с требованиями благоразумия, чем совершенно переродиться, что и происходит, если целиком отдаться созерцанию. Кроме того, невозможно беспрепятственно обрести истину, если существующие в нас неразумные силы не будут этическими добродетелями приведены в соответствие с умом. Поскольку разумная душа занимает промежуточное положение между умом и неразумием, она одна способна ни на что не отвлекаясь иметь связь с превосходящим ее умом, если, очистившись от пристрастия к тому, что ниже ее, она будет обращаться с этими вещами, не оскверняя себя. Она будет чистой, если ни в чем не будет поддаваться неразумию и смертному телу и, отличная от них, будет заботиться об этих вещах как чуждых ей, уделяя им столько внимания, сколько велит божественный закон, который запрещает лишать себя жизни и требует ждать, пока бог сам нас не отпустит. Следовательно, у такой души будет потребность в добродетели двух родов: в общественной добродетели для того, что ниже ее, которая упорядочивает неразумие, и в созерцательной добродетели для того, что выше ее, которая способствует общению с тем, что лучше души. Разграничение этих добродетелей содержится в следующих стихах: «Так поступай и усвой, к чему ты должен стремиться» – как завершение общественной добродетели и «Так ты найдешь пути достиженья божественных качеств» – как прекрасное начало созерцательного знания. Того, кто оставил животную жизнь и стал по мере возможности чистым от чрезмерных страстей и таким образом как бы превратился из зверя в человека, следующие стихи обещают сделать из человека богом, насколько возможно для человека стать богом. А что именно это и есть цель созерцательной истины, ясно из самих стихов, в конце которых приводится такое прекрасное и совершенное заключение:

Если ты, тело покинув, в свободный эфир вознесешься,

Станешь нетленным и вечным и смерти не знающим

богом. [19]

Это священное сочинение гласит, что мы можем достичь первоначального состояния, или, что то же, обоготворения, путем предварительного упражнения в добродетели и сопутствующего этому познания истины, как мы узнаем чуть позже. Теперь, вновь возвращаясь к стихам, о которых идет речь, обратим внимание: в чем в предыдущих изречениях может быть цель того, чтобы «поступать», «усвоить» и «стремиться», если не в том, чтобы обратить всю душу к упражнению в добродетели? Наша душа, будучи разумной, обладает тремя способностями: та, благодаря которой мы учимся, предписывает здесь «усвой»; другая, благодаря которой мы владеем тем, что узнали, требует «так поступай»; и третья, благодаря которой мы любим то, что знаем и чем владеем, приказывает «стремиться к этому». Чтобы все силы нашей разумной души были устремлены к наставлениям в добродетели, от той ее способности, которой свойственно мыслить, стихи требуют усваивать, от той, которая сохраняет задуманное, – действовать, а от способности любить прекрасное требуют стремления, чтобы неизменным соблюдением этих заповедей и нашей любовью к ним мы приобрели истинное благо. Этому сопутствует божественная надежда, дающая свет истины, как обещают и сами стихи, говоря: «Так ты найдешь пути достиженья божественных качеств», то есть это уподобит тебя богу через достоверное познание истинного. Размышление о причинах всего существующего, которые состоят прежде всего в боге-творце, ведет к вершине богопознания, и этому способствует также уподобление богу. Такое уподобление стихи называют божественной добродетелью, ибо она возвышается над предшествующей ей человеческой добродетелью. Итак, первая часть стихов заканчивается на стремлении к мудрости и добродетели; пусть за этим последует познание истины, ведущее к уподоблению божественной добродетели, что становится ясно в следующих стихах.

Необходимость сочетания одного и другого автор подтверждает также клятвой. Кто предписал вначале «Верным будь клятве», тот действительно клянется, что достойно приобретенная человеческая добродетель ведет к божественному подобию. Стихи предписывают воздерживаться от клятвы в том, что существует только в возможности и где окончательный результат неизвестен. Такие вещи незначительны и переменчивы, поэтому клясться о них недостойно и ненадежно, ибо не от нас зависит привести иx к завершению. Но по поводу указанных вещей, взаимосвязанных и важных, клятва надежна и соответствует предмету. Переменчивость обстоятельств никогда не ввелa бы нас в заблуждение, ибо те вещи, о которых здесь дается клятва, связаны друг с другом законом Адрастеи, и никакие их дурные и низкие качества не препятствуют призывать в свидетели бога, потому что правдивость и добродетель – самое главное не только у людей, но и у богов. Затем в стихах клятва оказывается также и наставлением, ибо учителя истины надо почитать так же, как и клясться им, если это потребуется для подтверждения наставлений, и говорить о нем не только «он сам сказал», но и «клянусь им», подтверждая, что дело обстоит именно так. Давая клятву в обусловленности высшего состояния, автор одновременно рассуждает как теолог, когда говорит, что четверица, кладезь вечного миропорядка, это то же, что бог-творец. Как четверица может быть богом? Это ты достоверно узнаешь из приписываемой Пифагору «Священной речи» [20] , где бог воспевается как число чисел. Если все существующее имеет в основе вечные замыслы бога, то ясно, что число, содержащееся в каждом виде существующего, зависит от его причины, и первое число находится где-то там, и оттуда приходит сюда. Ограниченный численный промежуток – это десяток, потому что кто хочет считать дальше, возвращается опять к одному, двум, трем и считает второй десяток, чтобы получилось двадцать, и так же третий десяток, чтобы сказать тридцать, и так по порядку, пока не дойдет до ста, насчитав десять десятков. И опять считает таким же образом десять сотен. Так он может до бесконечности идти вперед, повторяя интервал десяти. А возможность десятки – это четверица. Прежде совершенства, проявляющегося при перечислении в десятке, можно видеть предваряющее его совершенство четверицы, ибо при сложении чисел от одного до четырех в сумме получается десять. Один плюс два плюс три плюс четыре составляют десять. Четверица есть также арифметическое среднее единицы и семерки. Она на одно и то же число и больше, и меньше: на три меньше семерки и на три больше единицы. Особенности единицы и семерки прекрасны и превосходны. Единица, как начало любого числа, содержит в себе возможность всех чисел, семерка же, как не имеющая матери и дева, обладает ценностью единицы вторично, потому что она не происходит ни из какого числа внутри десятки, как четыре из двух двоек, шесть из двух троек, восемь из двух четверок, девять из трех троек, десять из двух пятерок, и не производит никакого числа внутри десятки, как двойка четверку, тройка – шесть и девять, пятерка – десять. Четверица, находящаяся посередине между не имеющей начала единицей и не имеющей матери семеркой, одновременно содержит и охватывает возможности производящих и производных чисел, потому что она единственная внутри десятки и происходит из другого числа, и производит другое число. Удвоившаяся двойка дает четверку, а дважды четыре образуют восемь. В четверице также обнаруживается первый образ объемной фигуры. Точка соответствует единице, линия от одной точки к другой – двойке, тройке подобает плоскость, поскольку самая первая прямолинейная фигура – это треугольник. Четверице же свойственно объемное тело. В четверице видна простейшая пирамида, имеющая в основании один треугольник и с тремя треугольниками, образующими вершину. [21] В живых существах есть также четыре познавательные способности: ум, знание, мнение и чувство. Мы судим обо всем существующем посредством либо ума, либо знания, либо мнения, либо чувства. В целом четверица охватывает все существующее: число элементов, времен года, возрастов, сословий, и невозможно сказать, существует ли что-либо не зависящее от четверицы как от корня и начала. Четверица есть, как мы сказали, творец и причина всего, умопостигаемый бог, причина небесного и чувственно воспринимаемого бога. Знание об этом передано пифагорейцам через самого Пифагора, которым автор этих строк также и в этом месте клянется, говоря, что совершенство добродетели приведет нас к сиянию истины. Так что также и с этой точки зрения можно сказать, что заповедь «Верным будь клятве» особенно соблюдается по отношению к богам, которых всегда воспринимают именно так; и отдельно здесь дается клятва именем учителя, открывшего нам четверицу, который не относился к числу бессмертных богов и не был по природе полубогом, но был человеком, украшенным божественным подобием, чей божественный образ сохраняется в памяти учеников. Поэтому автор клянется им в таком важном вопросе, молчаливо намекая на почтение слушателей к Пифагору и показывая его авторитет, приобретенный сообщенными им знаниями. Главное в этом учении – познание творящей четверицы.

Поскольку первое сжато изложено, последующее полагается на твердое обещание и искреннюю надежду; мы узнали верховного жреца четверицы, автор напомнил, что такое эта четверица и как важно то, что было сказано. Давайте перейдем к тому, к чему призывают стихи, показав сначала, с каким рвением следует приступать к этому, как готовиться, какая для этого нужна помощь высших сил.

XXI. 48–49

…Берись за работу,

Лишь помолившись богам о ее окончании.

Стихи коротко обрисовали все, что ведет к обладанию благами, – это внутреннее движение души и божественная помощь. Хотя выбор блага зависит от нас, сама возможность выбора у нас от бога, и мы всецело зависим от его поддержки для достижения того, что мы выбрали. Наше старание подобно руке, протянутой, чтобы получить блага, а то, что совершается богом, представляется как помощь и источник дарования благ. Одно дело – искать блага, следуя своей природе, другое – показывать тому, кто правильно ищет, и наше стремление соединяется с божественным даром в молитве, настойчиво обращенной к производящей нас причине, которая приводит нас к бытию и совершенствует для благого бытия. Откуда взять благо, если не у дарующего бога? Как бог, по природе щедрый, может дать тому, кто хоть и обладает свободой воли, но не просит? Чтобы мы не молились только словами, но и подтверждали молитву делом, чтобы мы не обладали смелостью, полагались не только на свое усердие, но и держались божьей помощи, чтобы прилагали молитву к делу, как форму к материи, и в целом, чтобы мы молились о том, что делаем, и совершали то, о чем молимся, автор сказал вместе: «Берись за работу, лишь помолившись богам о ее окончании». Нельзя только желать благ, как будто от нас зависит получить их без помощи бога, и нельзя довольствоваться только словами молитвы, никак не содействуя достижению искомого. Таким образом, или мы проявим безбожную добродетель (если так можно сказать), или наша молитва не будет подкреплена действиями; первое, как безбожие, в корне убивает сущность добродетели, второе, бездеятельность, ослабляет силу молитвы. Как что-то будет благим, если это не соответствует божественному образцу? Как то, что ему соответствует, может не нуждаться в божественной помощи для своего существования? Добродетель есть образ бога в разумной душе; всякому образу, чтобы осуществиться, нужен образец, и тот, кто обретает этот образ, преуспеет лишь в том случае, если будет взирать туда, где он найдет благо для подражания. Нужно, чтобы те, кто стремится к деятельной добродетели, молились, и кто молится о ее обретении, прилагали усилия. Это значит действовать, взирая на божественное и светлое, и стремиться к философии, твердо держась первопричины благ. Четверица, источник неиссякаемой природы, есть вечная причина не только бытия всех вещей, но и благого бытия, распространяющая присущую ей благость, как чистый умственный свет, по всему миру. Душа, которая твердо держится этого и которая, словно протерев глаза, чтобы лучше видеть, очистилась, переходит от стремления к благу к молитве и вновь от исполнения желаемого умножает усердие, сообразуя дела со словами и подкрепляя хорошие дела речами о божественном. Одно находя сама, другое получая озарением, душа делает то, о чем молится, и молится о том, что делает. Вот что такое сочетание деяния и молитвы. Что получается из того и другого, послушаем дальше.