Шрифт:
Предисловие
Хотя данная повесть и называется, а по сути и является автобиографической, но главным героем в ней являюсь вовсе не я сам, но то удивительное время, в котором я жил. Время совершенно уникальное, солнечно-безмятежное как глаз торнадо, уместившееся в трёх десятилетиях между ужасными катастрофами недавнего прошлого и страшными событиями стремительно надвигавшегося на нас будущего, грозовые облака которого уже поднимались над западными горизонтами страны.
В этом счастливом времени успело вырасти целое поколение советских людей, вспоминающих сегодня те годы, как утерянный рай, как украденный у них коммунизм.
Нет, в самые благополучные для страны времена я не жил – золотым веком человечества они не являлись. И тем не менее, они были прекрасны и уникальны, пока у нас не украли, или мы сами не утеряли в беззаботной и безответственной суете, наш коммунизм, к которому мы так долго шли.
И ещё я попытался на собственном примере проанализировать, как зарождается в маленьком человеке, живущем в русской послевоенной деревне, любовь и уважение к своему Отечеству – России.
Какую
Какую роль сыграли совместные усилия Пушкина и Лермонтова, Гоголя и Тургенева, Бунина, Булгакова, Шолохова, Паустовского и Виктора Астафьева, ставших духовными учителями мальчика, вдохнувшими в него русскую душу?
Какую роль сыграла «полянка» с «военными советами боевых офицеров»? Какую роль сыграла река Десна?
Какую роль, наконец, сыграл краткий миг личной встречи с Юрием Алексеевичем Гагариным?
Эту книгу можно было бы с полным основанием назвать «Педагогической поэмой», если бы такое название не существовало уже в литературе под именитым авторством.
Повесть эта получилась смешной, и печальной, и торжествующей: она разная. Тут и там в ней звучат даже негодующие и пессимистические нотки. Но в целом она весёлая, очень весёлая и в целом счастливая даже, каким счастливым может быть только ребёнок под мирным небом с любящими родителями, находящимися рядом с ним – ребёнок, живущий в его собственном коммунизме. И завершается повесть тоже бодро, по всем канонам счастливого конца, словами: «Да здравствует Кокино!».
В этой повести названо множество имён. Некоторые из них являются вымышленными, и присвоены собирательным образам людей, реально живших рядом со мной во времена моего детства. Возможные совпадения упомянутых в повести имён и фамилий с именами и фамилиями реальных людей, возражающих против этих упоминаний, являются случайными.
Часть I. СОЛНЕЧНЫЙ ВЕТЕР
Глава 1. Школа жизни
Если со стороны созвездия Стрельца удалиться от центра Млечного Пути – нашей родной Галактики – на 27 тысяч световых лет в сторону звездного рукава «Орион», то можно увидеть наше золотое Солнце, а вблизи него – голубую планету, которую мы называем «Земля». Спустившись на эту, во всем бездонном космосе единственную в её неповторимости планету в точке с координатами 55°45? северной широты и 37°37? восточной долготы, гость мироздания окажется в городе Москва. Если, далее, сесть в вагон и проехать на запад километров 370, то поезд когда-нибудь остановится на станции «Брянск-Орловский». Останется преодолеть еще двадцать километров на автобусе в сторону Гомеля, и возникнет поворот на Кокино – село, отстоящее от трассы на 2,5 километра. И теперь это будет уже последнее расстояние (если не считать еще сто метров от автобусной остановки) до моего дома, где я появился на свет 25 июня 1950 года, когда Земля только что вошла в созвездие Рака. Фактически я родился в брянском роддоме, разумеется, но уже там, в роддоме, еще не понимая, кто я такой и где очутился, я считался кокинским жителем, и через неделю, попав, наконец, в предписанное мне Великой Случайностью рождения милое мое Кокино, именно оттуда начал познавать мир вокруг себя и подаренную мне Вселенную, которую храню в себе вот уже более семидесяти лет и могу свидетельствовать, что ученые правы: Вселенная, отраженная внутренним миром человека, постоянно расширяется и, следовательно, изменяется. Кое-что об этом процессе я и должен поведать человечеству на основании собственного опыта жизни.
Я родился и вырос на селе в ту эпоху, когда в окрестных деревнях меняли на хатах соломенные крыши на толь или шифер, а затем, когда я кончал школу, то уже и на металл: страна напряженно поднималась из послевоенной разрухи, и советский человек – строитель коммунизма – начинал отстраивать в том числе и собственное подворье. Это было все еще суровое время, но уже не злое: война была позади, мы победили, и все теперь будет хорошо. Нужно только беззаветно верить родной коммунистической партии и ударно трудиться, и тогда коммунизм наступит уже в 1980 году. Такая была установка, и ей верило большинство, и еще бы не верить: у нас была побежденная нами целина, у нас был Гагарин, и наши стратегические бомбардировщики облетали земной шар по невидимой касательной с атомными бомбами на борту. Мы верили в Советский Союз – нашу страну, победившую фашизм и несущую освобождение колониальным народам, и эта вера заменяла нам западное довольство сытой, качественной жизнью.
Это время, нахлебавшееся зла, было вовсе не злым, как ни странно, и я сужу по себе самому. Маленький мальчик с немецкой фамилией, из немецкой семьи и с нерусским уличным прозвищем «унзер» (а иной раз и "фашист") преспокойно ходит в русскую, деревенскую школу мимо разоренных, еще не восстановленных подворий – тут дом спалили, там танк, говорят, насквозь проехал сквозь хату в сорок третьем, – этот мальчик прыгает через лужи, рассматривает лягушек в круглых, наполненных водой, еще не заросших до неузнаваемости воронках, здоровается по дороге с безногими ветеранами – и никто его не вешает на ближайшей иве, не топит в этих самых военных воронках за все хорошее, сотворенное немцами только что, совсем недавно – еще окопы не успели зарасти на теле земли, и раны зажить на телах и в душах людей. Этот мальчик с тетрадками, дневником и учебниками, пеналом, чернильницей-непроливайкой и самодельной перочисткой, изготовленной на уроках труда, беззаботно шагает изо дня в день в маленькую, бревенчатую школу, с печками по углам классов и невысокими окнами, промерзающими зимой ледяными волнами. В деревянные полы этой школы гулко стучат костыли немногочисленных отцов, вернувшихся с войны, и шаркают драные калоши матерей, призванных на внеочередное родительское собрание по очередному сигналу SOS директора школы Ульяненко, чтобы совместно с родителями решать, какими способами справляться с послевоенной бандой подрастающих строителей коммунизма.
Мальчик ходит в эту деревянную школу и знает, что она сожжена была гитлеровцами и с трудом, «миром» отстроена заново уже в сорок четвертом году – почти сразу после освобождения Брянщины от фашистов. В это трудно поверить, потому что весной в старом школьном саду, благополучно пережившем военное лихолетье, как ни в чем не бывало расцветают яблони и дарят в сентябре янтарную «антоновку» многоголосому школьному братству.
Директор Ульяненко, всегда одетый в безупречно выглаженный военный мундир без погон и сверкающие хромовые сапоги, любил ходить по классам и рассказывать, как он бился с фашистскими танками в степях под Сталинградом, и как танки эти утюжили окопы, на дне которых прятались советские бойцы, которые швыряли потом вослед танку связку гранат, или бросались с ней под следующий наезжающий на окоп «Фердинанд», отдавая свою жизнь Родине ради Победы. О том, сколько зла принесли фашисты нашей стране (директор иногда оговаривался и произносил «немцы», в результате чего кто-нибудь из соклассников нет-нет, да и оглядывался на немецкого мальчика за третьей партой) – об этом директор Ульяненко говорил тоже. Но мальчик, на которого оглядывались в классе, немцев, о которых говорил директор, тех немцев, что напали на русскую землю, на свой счет не принимал: ведь то были совсем другие немцы, то были гитлеровские немцы, а он-то был русский немец, он был свой немец. Поэтому он искренне сопереживал рассказам директора и страдал вместе с одноклассниками за наших солдат в степных окопах. Удивительно, но факт: ни разу после подобного урока патриотизма никто не кинулся на немецкого одноклассника с кулаками в порядке возмездия за подавленных танками русских солдат. Разве что подначивал его кто-нибудь из обычной, пацанской, дразнильной вредности: «Ну что, немцы – взяли вы наших русских? И никогда не возьмете!». – «Я такой же русский, как и ты, придурок!», – кричал мальчик. – «Да? А чего ж ты тогда немцем называешься?». – «А оттого, что я – русский немец!». – «Заливай давай. Так не бывает. Или ты немец, или ты русский, или ты американец, или ты китаец. А то нашелся тут свин-баранович: он же немец, он же русский. Чего ж тебя тогда «унзером» окрестили? Это, глянь, тебя ведь окрестили, а не меня, например, или Кольку Каничева». – «Ладно, тогда давай бороться: кто победит – тот и русский». – «Давай! Немцу русского нипочем не победить!». И тут же, в классе начиналась борьба, которая могла, конечно, и в легкую драку перерасти, если немец вдруг начинал побеждать.
Но мы все равно оставались друзьями. Потому что все это были только дразнилки, а всерьез меня и моих родителей ненавидели в округе только немногие ослепленные горем люди, загипнотизированные словом «немец», ставшим для них обозначением вселенского зла. Но и те люди ненавидели нас все больше молча: времена были суровые, строгие, и карающий меч принадлежал исключительно государству. «Ку-клукс-кланов» американского типа в Советском Союзе не существовало.
Забавно, но факт: в пятом классе моя «немецкость» стала приносить мне даже определённые дивиденды авторитетности. Так, на уроках немецкого языка весь класс завидовал моим непосредственным соседям, которым максимально перепадало от моих подсказок. Самое смешное, что я был главным консультантом по языку и у нашей доброй учительницы Екатерины Ивановны. От старшеклассников нам досталось ласковое прозвище для неё – Кэтушка (наверное, происходящее от имени «Кэт», или «Катерина», если говорить по-английски). Так вот, хотя Кэтушка и приходилась родной мамой нашему строгому директору Ульяненко, но это никак не сказывалось на её мирном, незаносчивом характере, и преподавая немецкий в нашем классе, она часто, когда забывала то или иное слово или немецкое выражение, обращалась ко мне за помощью. Ее знания немецкого языка ограничивались пребыванием в оккупации, и поэтому она хорошо владела лишь повелительным наклонением, основной же объем словарного запаса мирных времен прошел мимо нее и восполнялся ею из урока в урок именно за счет меня. Когда я покидал кокинскую школу после восьмого класса, наша Кэтушка была в полном отчаянии, и мне было ее очень жаль. Я любил эту старушку от всей души, особенно после того, как она шепнула мне однажды после урока: «Немцы – хорошие…». Из этого ее высказывания я сделал вывод, что она отличает меня от тех немцев, которые держали ее совсем недавно в плену фашистской оккупации, что она понимает, что я немец совсем другой, она признает, что я – «русский немец», то есть хороший немец…
Кстати, для меня было невероятным откровением, когда однажды, классе в третьем или в четвертом любопытная учительница из новеньких, имя которой я позабыл, спросила меня, где мой отец попал в плен, под каким городом. Я ответил, что он попал в плен под городом Саратовом в августе сорок первого года, и этим сильно озадачил молодую училку. Вечером того же дня огорченные родители объяснили мне, что это был не плен, а совсем другое дело под названием «депортация», и чтобы я вообще на подобные темы никогда и ни с кем не распространялся. Для меня в том эпизоде потрясением стал тот факт, что в школе полагают, будто мы немцы германские. Несмотря на запрет темы, исходящий от родителей, в кругу близких друзей, которых было у меня множество, я продолжал проводить разъяснительную работу о том, что я – «русский немец», а не «немецкий немец», и что дед мой, и прадед, и отец прадеда жили на Волге. Если мне не верили и говорили стандартное: «Брешешь!», то я приводил убийственный аргумент, ставящий моих оппонентов в тупик: