Пикник (сборник)
Шрифт:
Его беспокоило только одно: Эмет стал ему в тягость. Он устал от этого голоса, не перестававшего в жаркие дни, в разгар уборки, бубнить о лошадях и скачках, устал от нежелания Эмета платить долги, а больше всего устал от странного взгляда, полного какой-то затаенной ненависти, каким Эмет постоянно следил за Эдной, когда она проходила по двору.
— Я хочу сосчитаться с Эметом и отказать ему, — сказал он Эдне.
— Не стоит этого делать, — возразила она. — Во всяком случае, сейчас. Он всё еще должен тебе за молоко около шестидесяти фунтов.
— Да, но он их никогда не отдаст.
— Отдаст, — заявила она. — Двадцать фунтов я уже заставила его отдать. Получу и остальные. Подожди немного.
— Но он мне здесь ни к чему. Только слоняется, шпионит, трещит о скачках. Пусть заплатит и убирается. А если не заплатит, всё равно пусть убирается. Обойдемся без этих денег.
— Тебе они нужны, — сказала она. — Ты же знаешь, что они тебе нужны.
— Не так уж и нужны.
— Очень нужны. Он обещал отдать двадцать пять фунтов к двадцатому. Я всё-таки попробую что-нибудь придумать.
Назавтра она отправилась в коровник, чтобы поговорить с Эметом наедине. От полуденного зноя и тучи мух коровы беспокоились. Солнечный свет яркими палящими полосами проникал сквозь щели в темной крыше, озаряя забрызганный молоком навоз и солому на полу.
— Деньги? — сказал Эмет. — Ты говоришь так, будто я набит деньгами.
— Ты брал молоко и яйца, — ответила она. — Пора уплатить, и ты уплатишь.
— Мне не к спеху, — бросил Эмет.
— Как, по-твоему, мы сводим концы с концами? — рассердилась Эдна. — Чем мы расплачиваемся по счетам? Воздухом, что ли?
— Мы? — повторил Эмет. — Мы?
— Да, мы, — сказала она. — А в чем дело?
— Ни в чем, — процедил Эмет. — Ни в чем. Только одним деньги достаются так, а другим эдак.
Он как раз нес бидон с молоком; теперь он опустил его на пол. Когда он обнял ее за плечи, его руки с черными от грязи ногтями были еще влажны от молока.
— Иди сюда, что ли? Будто не понимаешь! А ну, брось прикидываться.
— Прекрати сейчас же! — крикнула она.
— Ну же, Эдна! — повторил он.
— Сейчас же перестань. Сейчас же!
— Да ну, брось! Не ломайся!
— Убери сейчас же свои лапы, не то получишь по морде, — предупредила она. — Ты слышишь? Слышишь?
— Говорю тебе, Эдна!..
Она изо всех сил ударила его по лицу, и мгновение они стояли молча, впившись друг в друга глазами. Потом Эмет заговорил:
— Странно ты ведешь себя для замужней женщины, — сказал он. — Лопни мои глаза, если не так.
— Что, что ты сказал? — переспросила она.
— Для замужней женщины, — повторил Эмет. — Вот что я сказал. Ты ведь не девушка, и давно уж не девушка.
— Ты только на то и годишься, — сказала она, — чтобы вынюхивать и шпионить, играть на скачках и разносить грязные сплетни. Только на это ты и годишься.
— А что, разве не правда?
— Кто это тебе сказал? Кто сказал?
— Да все говорят, — заявил Эмет. — Все. На что ты, черт возьми, надеялась. Все. Все это знают. Все, кроме Тома.
— Врешь, — сказала она. — Знаешь сам, что врешь. Никто об этом не знает. Никто. Разве что ты рассказал. Я не из этих мест. Я жила за сто миль отсюда. Если ты не рассказал, так никто не знает. Никто не знает, кто я такая, откуда приехала, что делала раньше.
— Вот тут-то ты как раз и ошибаешься, — злорадно сказал Эмет. — Я знаю. Уж я постарался разузнать о тебе всё. И если ты не возьмешься за ум, так я позабочусь, чтоб еще кое-кто узнал об этом.
— Я тебя убью, — сказала она.
Она вся дрожала от гнева. На глазах у нее выступили слезы.
— Если ты ему скажешь, — повторила она, — я тебя убью.
Эмет молчал, боясь взглянуть в ее налитые слезами глаза.
— Я не шучу, — сказала она. — Если ты ему скажешь, я тебя убью. Убью. Лучше уж я сама ему всё скажу.
В конце августа во дворе рано сгущались вечерние тени. Солнце озаряло сжатое пшеничное поле, стерню ячменя и овсов, темную ботву картофеля и свеклы. У пруда зрели сливы. В прежние годы их никто не собирал; изъеденные осами, оставлявшими на темно-красной кожице золотые трещинки, они падали в воду, в траву, в высокий коричневый, как кофе, щавель, который никогда не срезали. Огромная тень орехового дерева словно вся светилась от свежих желтых снопов; в густую листву вплетались соломинки, сбитые ветвями с проезжавших мимо телег.
В этом году всё будет иначе. Девушка соберет сливы и очистит орехи. У коровника росла бузина, согнувшаяся под тяжестью пурпурных гроздьев. Скоро она начнет делать из них вино. Теперь, когда хлеб убран, она сможет подобрать на жнивье колосья для кур и снять черную смородину с кустов за свекольным полем, такую теплую от солнца и совсем спелую. Когда станет холоднее, она принесет хворост и затопит камин в заново оклеенной гостиной, где раньше топили только раз в год; они будут сидеть у камина, и она будет читать ему вслух газету, пока не настанет время идти спать. Спать они будут в ее комнате: там кровать получше и есть керосиновая лампа, при свете которой Эдна станет расчесывать волосы. И весь вечер он будет ждать этого — движений ее тела под ночной рубашкой, когда при свете лампы она расчесывает волосы; эти движения, и ее светлые, гладкие, точь-в-точь как солома, волосы, это и еще многое, многое другое и составляют его счастье.
Ему казалось, что такой большой скирды, как в этом году, он даже и не припомнит. Когда они кончали вершить, он, стоя на скирде, взглянул вниз и сказал стоявшему на телеге Эмету, что ему очень хочется показать скирду Эдне.
— По-моему, у нас никогда не было такой большой скирды, — сказал он.
— Свежая, она всегда кажется больше. Еще не осела.
— Да, но нынче хлеб был выше. Посмотри. — И он вдруг вытащил торчащую из скирды соломинку и протянул Эмету: — Почти шесть футов, ей-богу.