Пилигрим
Шрифт:
Юнг перевернул фотографию. На ней была снята по плечи печальная, но прекрасная женщина — та самая, которая, по словам Пилигрима, утверждала, что она его мать.
В конце девятнадцатого века, когда ее снимали, женщине было лет сорок пять. Странно, но она сидела почти в той же позе, что и Элизабетта Герардини на портрете Леонардо да Винчи. Быть может, это вышло случайно, хотя не исключено, что, с точки зрения фотографа, такой ракурс лучше всего позволял запечатлеть лицо. Леонардо всегда требовал от своих моделей, чтобы лицо было повернуто под углом к туловищу.
Вот она, «женщина, которая утверждала, что она — моя мать». Ни улыбки, ни вуали. Сплошная печаль.
Пилигрим, похоже, ненавидел ее и считал самозванкой, поскольку был уверен, что у него вообще нет родителей. Уникальная форма помешательства: не родиться — и тем не менее существовать.
Юнг сунул фотографию в карман. Он решил, что попросит Кесслера упаковать все имущество Пилигрима — одежду, ювелирные безделушки, книги и туалетные принадлежности, чтобы вернуть их беглецу, когда его поймают и водворят на место. А пока он проследит за тем, чтобы в номер никого другого не селили. Эти комнаты казались Юнгу чуть ли не святилищем. Он хотел, чтобы они оставались, пусть даже пустые, в его распоряжении.
Отныне он каждое утро приходил сюда кормить птиц.
За два дня до этого, в понедельник, первого июля, Пилигрим с Форстером встали на рассвете, упаковали сумки и положили их в багажник «рено». Выписавшись из отеля «Поль де Вер», они поехали на автостанцию, где их машину подготовили к дальнейшему путешествию. В бак залили бензин, а на заднее сиденье поставили запасную канистру. На этом настоял Пилигрим, хотя Форстер пытался убедить его, что бензина вполне достаточно и везти канистру с собой даже опасно.
— У меня есть на то причины, — отрезал Пилигрим.
В кармане у него был список других необходимых вещей.
«Мягкие хлопчатобумажные перчатки — две пары. Спортивная обувь. Плащи. Папка с двенадцатью листами бумаги для рисования. Мелки и карандаши. Складное кресло с сиденьем из холстины. Кусачки. Нож. Деньги. Корзина для пикника, паштет, хлеб, фрукты, шоколад, вино».
Все это было собрано и уложено в машину.
Форстер припарковал «рено» прямо за углом, на улице Пон-Неф, в двух кварталах от Лувра.
Ровно в десять они явились в музей и предъявили пропуск, подписанный месье Монкрифом. Охранник распахнул двери, обращаясь с посетителями столь почтительно, словно Пилигрим был особой королевской крови.
Громадные залы были пусты. Шаги Пилигрима и Форстера гулким эхом разносились меж молчаливых статуй. Эти статуи да собственные отражения в зеркалах сопровождали их на пути в зал Карре. Затем издалека послышались и другие звуки кто-то начал тихонько насвистывать, хлопнула дверь.
— Черт! — выругался не видимый мужчина и снова стал насвистывать.
Свет, хотя и рассеянный, освещал каждую деталь — резные притолоки над дверями, мраморные фигуры в нишах, красочные гобелены и зеркала в золоченых рамах.
Плавные изгибы лестниц вели из залов во все стороны.
Над одной из них была стрелка с надписью «Мона Лиза». Форстер нес походное кресло, папку и коробку с принадлежностями для рисования, в которой были спрятаны нож и кусачки. Пилигрим держал в руке корзину для пикника; он выглядел так, будто собрался в Тюильри.
Пилигрим показал охраннику, стоявшему у входа в зал Карре, подписанный Монкрифом пропуск. Сердечные приветствия, поклоны — и они продолжили путь.
У противоположного входа стоял на стремянке реставратор в белом халате. Очевидно, он уже успел починить раму и теперь заделывал швы, чтобы скрыть следы своей работы.
Пилигрим с Форстером неторопливо обошли весь зал и в конце концов остановились перед «Моной Лизой».
Пилигрим снял плащи шляпу, бросив их на скамейку; предназначенную для посетителей, однако перчатки снимать не стал. Усевшись в кресло, он открыл папку и положил ее на колени. Форстер потянул ему коробку с мелками и карандашами, а сам встал сзади, разглядывая портрет.
— Попробуй поговорить с этим парнем, — тихонько шепнул ему Пилигрим. — Нужно решить, что с ним делать.
— Да, сэр.
Пилигрим стал набрасывать эскиз Моны Лизы, то есть свой собственный портрет. Наложение нынешнего облика на образ дамы позабавило его. Стекло, покрывавшее картину, отражало лишь контуры его лица — овал, строение черепа и освещенные места. Все остальное было смесью искусства и реальности. Портрет времени.
Как оказалось, реставратора звали Винченцо Перуджа. Родился он на севере Италии, в городке Домена, в районе озера Комо. Вообще-то по профессии он был маляр, но, совершенствуя свои таланты, стал реставратором-самоучкой. Все это Форстер выяснил при первом знакомстве, стоя под стремянкой, пока усатый итальянец работал наверху.
Они также обсудили проблему отращивания усов, и Форстер признался, что это занятие для него в новинку.
Перуджа был невысок, даже ниже Форстера. Смуглое, довольно привлекательное лицо — правда, слишком серьезное. Поджарое, ловкое тело, отличная фигура. До странности маленькие — во всяком случае, так показалось Форстеру — руки. Однако работал он искусно и очень ловко. Форстер завороженно глядел, как маляр смешивает краски, чтобы замазать места, где старый гипс соединялся с новым.
Их разговор сам представлял собой комичную помесь английского с итальянским с вкраплениями французского.
Пока они беседовали, охранник по фамилии Верронье подошел к Пилигриму и встал у него за спиной.
С первого взгляда было видно, что он просто замещает постоянного охранника и работа его совершенно не интересует. «Мона Лиза» ничего не значила для него. Он словно говорил: «Я — сторонний наблюдатель. Мое дело присматривать за картинами, а это всего лишь одна из них».
— Вам нравится? — по-французски спросил Пилигрим.
— Ничего. Хотя грудь могла быть побольше.
Пилигрим улыбнулся. Он помнил ощущение тяжести этих грудей.