Пилигрим
Шрифт:
Как-то в Париже я ужинал в ресторане — не помню, в каком — а за соседним столиком сидел Уистлер со своими дружками. Естественно, они говорили об Оскаре Уайльде. Одно его имя, произнесенное вслух, вызывало громкий хохот. Они издевались над Уайльдом — щеголем, привыкшим ходить в бархате, а теперь вынужденным носить тюремную робу.
— Как вы думаете, где он хранит в камере свои лилии?
— В параше! В параше! В дивном ночном горшке! — пропел кто-то на мотив песни «По дивному морю».
— А как он ходит на горшок в кандалах? —
— Понятия не имею! Скажи!
— Очень осторожно!
Взрывы смеха.
Они заказали еще вина. Дружно закурили. За соседними столиками тоже посмеивались, поскольку Уистлер с дружками явно желали, чтобы их услышали.
«Сам Оскар ни за что бы так не поступил, — подумал я. Он не стал бы насмехаться над человеком, которого унизили, как Уистлера когда-то».
Колкости Уайльда в адрес знаменитых друзей и врагов, произнесенные на публике, никогда не были злобными. Он не кусал до кости — разве только оппонентам не хватало чувства юмора — и не затрагивал личную жизнь жертвы.
Я решил, что должен что-то сделать ради Оскара. Заплатив по счету, я взял шляпу, тросточку, подхватил у проходившего мимо официанта графин с розовым вином и, подойдя к столику Уистлера, выплеснул вино ему в лицо.
— Это за Оскара Уайльда. За гения, джентльмена и друга.
Уистлер, естественно, узнал меня. Под усами у него появилась кривая и довольно испуганная улыбка.
— Пока, — бросил я и ушел.
Все вокруг уставились мне в спину. Я услышал гнусавый голос Уистлера с ярко выраженным американским акцентом:
— Надо же! Он все еще друг Оскара! Наверное, пошел навестить великого человека в каталажку, где… Угадайте что?
— Что? Что? Что? — взвыли дружки.
— Оскар пишет «Оперу гомиков»!
Послышался оглушительный хохот. Я заплатил метрдотелю за розовое вино и удалился. Будь Оскар здесь, он наверняка поступил бы так же. Ему никогда не нравилось розовое вино. «Это всего лишь отражение, мой дорогой мальчик, божественного потенциала вина. Бледное отражение в окрашенном стекле».
Неплохое описание нынешней репyтации Оскара.
Да покоится он с миром.
Наконец-то.
Я закончу сегодня эти страницы прощальным салютом Оскару, скончавшемуся десять часов назад. (Всего десять часов? А кажется, прошло десять дней. Наверное, на самом деле он «скончался» в Редингской тюрьме.)
Как-то он сказал вдове своего брата: «Я умираю не по средствам».
Это была бравада.
Он также написал, что «жить надо так, как будто смерти нет».
Это было смело. И абсолютно верно в моем случае».
Эмма остановилась. Слова расплылись перед глазами. Потянувшись за носовым платком, она невольно улыбнулась. Неужели ее всю жизнь будyт так сильно трогать повествования самых загадочных пациентов мужа?
Пилигрим размышлял о разнице между голубями и голубками, сидевшими у него на балконе и подоконниках. В последнее время, начав завтракать в столовой, он воровал хлеб и тосты, чтобы покормить голубей. Во всяком случае, он считал это воровством. В столовой можно было есть сколько угодно, однако выносить еду не полагалось. Пилигрим заказывал хлеб раза по три во время каждой трапезы и остатки незаметно складывал в большой красный носовой платок, лежавший у него в кармане. Потом, в комнате, он крошил хлеб и сыпал крошки там, где птицы обязательно должны были их найти.
Наблюдая за своими голубями и голубками (Пилигрим считал их своими собственными), онпорой открывал окно, чтобы не талька видеть птиц, нои слышать.
Он изучал пятнышки на крыльях и туловищах, лепку голов. Голубки — их была два вида — превосходили самцов красотой, но ни в коем случае не яркостью окраски. Голуби, как всегда считал Пилигрим, внешне более броские. Их оперение поражало разнообразием палитры: бесконечные переливы зеленого, голубого, фиолетового, а также все мыслимые оттенки серого цвета.
Дома, в Челси, Пилигрим частенько сиживал поутрам у себя в саду, в доме номер восемнадцать наЧейни-Уок, и кормил голубей дорогим зерном. Птицы вылетали из голубятни так, словно их вызывали по номерам — сперва один, затем другой. Каждый голубь и голубка обладали ярка выраженной индивидуальностью и неповторимой окраской. «Они семенят и воркуют в точности как придворные, — записал он в дневнике. — Расталкивают друг друга, чтобы покрасоваться на балу. Ах! Леди Перламутрово-бордовая! Баронесса Фиолетовая! Графиня Розовая! А самцы расправляют крылья, похваляясь своими эполетами и украшениями. Потрясающе!»
Судя потому, как они кивали направо и налево, воркуя и называя друг друга поименам, этодействительно был голубиный двор с присущими такого рода сборищам сплетнями, похвальбой и иерархией.
Голубки сильна отличались отсамцов. Во-первых, они были стройнее, меньше и элегантнее. А во-вторых — спокойнее. Как правило, они скромно гуляли парами, не собираясь толпами, как голуби, или же сидели — я не танцую! — на перилах, в товремя как самцы выписывали вензеля и прохаживались в кадрили, ни на миг не покидая танцплощадки.
Кроме того, самочки были окрашены в пастельные тона, откоричневого и бежевого дарозового. Глаза у них порой были рубиновые, порой — нет, но пальчики всегда голубые, а красные лапки изящнее, чем у самцов. Голубки побольше носили кольца на шее — как ошейники у собак. Эта птицы Джейн Остин, решил Пилигрим. Сестры Эллиот и Беннет (Героини романов английской писательницы Джейн Остин (1775–1817) «Гордость и предубеждение» и «Убеждение») на балу, где у них нет поклонников и…
Это всего лишь птицы, идиот!