Пилигримы
Шрифт:
– А какой грех в таком случае ты считаешь самым опасным для человеческой души, благородный Гийом?
– Прелюбодеяние, – сверкнул глазами Бульонский. – Именно эта пагубная слабость чаще всего приводит юношу в сети дьявола.
Людовик, разумеется, знал о смерти Альфонса-Иордана Тулузского и очень скорбел об уходе столь доблестного рыцаря, защитника христианской веры. Однако подробности этого ухода для него открылись только сейчас, на пути из Иерусалима в Триполи. Правда, ни герцог, ни епископ инкуба не видели, но почти не сомневались, что его узрел несчастный граф Тулузский.
– Что значит почти? – возмутился король. – Так был инкуб или не был?
Преподобный Годфруа продолжал сегодня удивлять Людовика. В его устах
– Ходят слухи, государь, – сказал епископ, пряча глаза, – что благородная Сесилия не всегда была верна своему мужу.
– Да какое мне дело до беспутной тетки, – возмутился король. – Все знают, что она путается с коннетаблем де Лузаршем.
– Благородная Сесилия, увы, не одинока в своем грехе. В дьявольские сети попали многие французские дамы, что не могло, конечно, не сказаться на результатах богоугодного предприятия.
– Говори! – пристально глянул на епископа Людовик.
– Благородная Элеонора не устояла перед соблазнителем, которого мы с Гийомом подозреваем в связях с темными силами.
– Подозрения, это еще не уверенность! – попробовал возмутиться король, но голосу его не хватило накала.
Герцог Бульонский согласился с Людовиком, что в данном случае уверенности нет ни в чем. Алеманы всегда были склонны к выдумкам и, нельзя исключить того, что неведомый фон Майнц просто оболгал своих товарищей по крестовому походу. Не исключено также, что он был просто сумасшедшим. Да и маркиз фон Вальхайм, ознакомивший герцога и епископа с забытым всеми манускриптом не внушал Гийому особого доверия. И тем не менее…
– Что тем не менее?! – вспылил Людовик, окончательно запутавшийся в намеках и предположениях своих старших друзей.
– Тебе не следует задерживаться надолго в Триполи, государь, – сказал со вздохом епископ. – Чем быстрее ты покинешь этот город и вернешься в Европу, тем лучше.
– Не могу же я проигнорировать благородную Сесилию и своего двоюродного брата графа Раймунда. Это вызовет массу слухов, которыми и без того уже окружен этот несчастливый поход.
– Тебе решать, государь, – вздохнул герцог Бульонским. – Мы же с преподобным Годфруа смиренно последуем за тобой.
Благородная Сесилия с блеском оправдала все нелицеприятные слухи, гулявшие о ней как в Европе, так и в Святой Земле. Людовика поразила моложавость тетки, которой по его прикидкам перевалило за пятьдесят. Хотя сама она утверждала, что ей совсем недавно исполнилось сорок. И самое обидное – внешность графини Триполийской вполне соответствовала ее словам, а отнюдь не расчетам благородного Людовика. Конечно, вдумчивый человек легко опроверг бы утверждение Сесилии, сославшись на ее сына Раймунда, которому уже стукнуло тридцать, но, к сожалению, в Триполи разум был не в почете, здесь царили поэзия и любовь. Графиню Триполийскую окружало такое количество звездочетов, магов, поэтов, певцов и прочих подобного рода бездельников, что благочестивому человеку ничего другого не оставалось, как поджимать брезгливо губы и бродить с перекошенным лицом по роскошно обставленным покоям. Что Людовик и сделал, дабы хотя бы своим видом выразить протест бесчинствам, творящимся вокруг.
– Ты меня удивляешь, племянник, – высказалась благородная Сесилия на второй день их знакомства. – Тебе нет еще и тридцати, у тебя молодая красивая жена, а ты ходишь с таким видом, словно собираешься постричься в монахи.
– Я думаю о Боге, – надменно ответил Людовик.
– О Боге нужно думать в храме, – возразила Сесилия. – А здесь, на балу, следует веселиться. Почему ты не танцуешь?
– Мой духовный наставник, епископ Лангрский, считает танцы занятием греховным, и я полностью согласен с ним.
– Танцы укрепляют ноги, что позволяет благородным шевалье уверенно держаться в седле. Обучение своих пажей я начинаю именно с танцев, а уж затем их знакомят с поэзией Востока и Запада.
– Зачем? – удивился Людовик.
– Затем, чтобы они смогли объясняться со своими возлюбленными изящным слогом, а не языком пригодным разве что для конюшни.
– Я вижу, ты преуспела в своих намерениях, благородная Сесилия, – хмуро бросил Людовик. – Более распутного двора, чем здесь в Триполи, мне видеть еще не доводилось.
– Ты много потерял, племянник, – покачала головой графиня. – И самая главная твоя потеря – молодость. Она ушла от тебя раньше, чем твои волосы тронула седина.
Герцог Бульонский поссорил со своей женой Талькерией. Спор вышел из-за одежды, совершенно неприличной на взгляд Гийома. Он полагал, что прозрачная материя не годится для котты благородной дамы. К тому же котта Талькерии слишком откровенно облегает тело, выставляя напоказ то, что не может не смущать умы шевалье.
– Тебя смутило? – спросила дерзкая Талькерия, глядя на мужа насмешливыми карими глазами.
– Меня нет, – отрезал обиженный Гийом.
– Но вот видишь, мой дорогой, оказывается не все так страшно.
– Я имею в виду не себя, а юного Луи де Лузарша, который весь вечер не сводит с тебя глаз.
– Спасибо за напоминание, герцог, я обещала шевалье следующий танец.
Годфруа де Лангр назвал балы графини Тулузской сатанинскими игрищами, чем удивил до глубины души благородного Робера, считавшего в силу молодости и врожденного легкомыслия танцы невинной забавой. Граф Першский был без ума от своей тетки и ее фрейлин, за которыми увивался с какой-то болезненной, по мнению епископа, страстью. Впрочем, бедный Робер был не единственным французским шевалье, которого опьянил аромат Востока, буквально разлитый по залам роскошного дворца. Но настоящим прибежищем греха был чудесный сад из плодовых деревьев и цветов, где имелись уютные беседки для отдыха благородных дам и шевалье. Епископ Лангрский и герцог Бульонский, увлеченные богословской беседой, имели неосторожность приблизиться к одному из таких прибежищ греха. Вздохи и охи, доносившиеся из увитой виноградной лозой беседки, сначала повергли их в оторопь, а после и вовсе лишили дара речи. Последнее, правда, случилось уже после того, как ревнивый герцог проделал отверстие в завесе, скрывающей прелюбодеев. Зрелище, открывшееся благочестивым людям, оказалось столь ужасным, что с епископом Лангрским едва не случился удар, подобный тому, что унес жизнь несчастного графа Тулузского. Нельзя сказать, что преподобный Годфруа не видел прежде обнаженных женских бедер, но когда он осознал, что эти бедра принадлежат благородной Элеоноре, а человек, склонившийся над ней в предосудительной позе вовсе не король Людовик, он издал вопль, по счастью оказавшийся, беззвучным и в ужасе отпрянул назад. На герцога Бульонского предосудительное зрелище произвело куда менее сильное впечатление, он даже буркнул себя под нос фразу, поразившую епископа до глубины души:
– Могло быть и хуже.
– А что может быть хуже измены своему супружескому долгу со стороны коронованной особы? – прошипел преподобный Годфруа.
– Измена моей жены, – вздохнул ревнивый герцог.
– А ты уверен, сын мой, что мы не найдем ее в соседней беседке в объятиях того самого молодца, с которым она кружила в танце?
Благородный Гийом пришел в ярость. Он с таким шумом и решительностью ввалился в очередное обиталище греха, что едва не напоролся на выставленное ему навстречу острие ножа, зажатого в руках зеленого юнца с поразительно синими глазами. За спиной благородного шевалье лежала роскошная блондинка, в которой герцог с первого взгляда опознал благородную Маврилу, супругу барона Ангеррана де Куси. Воистину эта ночь была ужасной!