Пилот первого класса
Шрифт:
— Может, тебе в диспетчерскую перейти?
— Иди, — говорю, — вешай таблицу.
Она прошла в комнату и вытащила из-за шкафа свернутую в рулон таблицу. Раскатала ее и повесила на стенку.
Это таблица проверки зрения. Точно такая же, какие обычно висят в кабинетах глазных врачей. «Где же указка?» — думаю. Захожу в комнату и спрашиваю:
— Надюш, ты не помнишь, куда я в прошлый раз указку засунул?
— Здесь у меня указка, здесь... — говорит. — Ставь лампу.
И как-то она это сказала, что мне даже
Поставил я настольную лампу так, чтобы она освещала только таблицу и оставляла в тени всю противоположную сторону комнаты.
— Хорош?
— Хорош... — говорит. И вдруг так раздраженно и нервно спрашивает меня: — Я вот что хочу знать: понимаешь ли ты, что вечно так продолжаться не может? Ну обманул ты прошлую комиссию... Ну черт с тобой, обмани еще одну!.. А дальше?
— Ладно тебе... — говорю. А сам думаю: «А верно, что дальше-то?..»
— Мне-то ладно... — говорит она. — Не криво? Посмотри оттуда.
Я посмотрел и говорю:
— Нормально.
— Ставь стул, — говорит. — Садись.
Я сел. А она снова:
— Так что будет дальше?
Ну тут, честно говоря, я не выдержал! И как рявкнул:
— Я тридцать лет отлетал! Что ты мне прикажешь делать?! Клубникой на рынке торговать?.. Я летать должен! Летать! Я летчик...
— Летчик, летчик... Самый лучший, самый смелый, самый опытный. Что там еще про тебя по праздникам говорят? Не помнишь?
Тут я даже растерялся... Ну надо же такое сморозить!..
— Что я, сам про себя это говорю, что ли?
— Нет. Но раз уж ты «самый смелый», то встань хоть раз и скажи: «Граждане! Может, когда это все и было, а сейчас мне летать уже невмоготу. Спасибо за компанию, извините, если что не так».
— Спятила, дура старая?!
У нее даже вроде бы ноги подкосились. Опустилась она на диван, лицо ладонями потерла и таким усталым голосом говорит:
— Это точно... Я старая дура, а ты у нас самый лучший, самый опытный. Учи свою таблицу, воруй свое счастьице...
И так мне ее жалко стало, что прямо слезы подступили.
Взяла она указку и говорит:
— Закрой правый глаз.
Я прикрыл ладонью глаз и жду, когда она ряд назовет. А она вдруг тихо-тихо говорит:
— Почему-то Миша Маслов мог уйти вовремя. Не учил эту таблицу наизусть...
— Правильно, — говорю. — Миша мог уйти... Ушел. Ушел и умер. А я не хочу уходить. Я не хочу умирать... Слышишь?!
И тут мне уже не ее, а себя жалко стало — просто и не высказать! Сижу как дурак на стуле, глаз рукой прикрыл...
Надежда промолчала, дала мне отдышаться и говорит:
— Я бы на твоем месте без второго пилота вообще не летала бы.
Я встал со стула и твердо, спокойненько ей говорю:
— Не твое дело.
Она подняла голову и так удивленно на меня посмотрела, будто увидела впервые или узнала про меня что-то такое, о чем и подозревать не могла.
— Ах, не мое дело?! Теперь это не мое дело?.. А если в один прекрасный день я окажусь почтенной вдовой на персональной пенсии! Это будет мое дело?! Этого ты хочешь? Этого?..
Меня такое отчаяние взяло:
— Да где я возьму тебе второго пилота?! Где? Соломенцева, что ли, мне просить?..
— Ладно, садись, — махнула рукой Надя.
Я сел.
— Ряд хорошо видишь?
— Ничего... — неуверенно ответил я.
— Какая буква? — Надежда ткнула указкой, кажется, в третий ряд.
— «Ша»...
— Правильно. А эта?
— «Эн»...
— Правильно. Эта?
— Черт... Забыл вроде... — пробормотал я.
— Забыл, забыл! Помнить нужно: третий ряд сверху, четвертая буква справа — «эм»! Понял?
Я повторил про себя несколько, раз расположение буквы «эм» и говорю ей:
— Слушай, Надь... А Соломенцева только на время от полетов отстранили или совсем о машины сняли?
— Не знаю.
— Ладно!.. Давай все сначала, — сказал я и снова прикрыл глаз ладонью.
— Четвертый ряд снизу, пятая буква слева?
«Ах, права моя Надюшка, права!.. Что же дальше будет?..»
— Ты меня слышишь? Четвертый ряд снизу, пятая буква справа.
Я поднял глаза на потолок, представил себе все расположение букв на таблице и вспомнил.
— «Ю», — говорю.
— Правильно...
ДИМА СОЛОМЕНЦЕВ
Вот ведь гадость-то! Недавно я поймал себя на том, что любой командный тон, от кого бы он ни исходил, подавляет меня. Вызывает желание оправдаться в чем-то, доказать свою невиновность. А еще противнее, что мне сразу хочется, чтобы человек, который по каким-то причинам командует мною, стал бы со мной, именно со мной, в силу какой-то самому мне неведомой моей исключительности, говорить запросто. Это отвратительно льстит мне, и я начинаю незаметно к нему подлаживаться. Незаметно для него и до отвращения заметно для самого себя. Однако если он не полный болван, то подозреваю, что и для него заметно. Тогда совсем худо.
Но в таком состоянии я пребываю до определенного момента. Точнее, до неопределенного момента. Вдруг мне становится на все наплевать, и я стихийно начинаю сопротивляться этому человеку и его попытке говорить со мной командным тоном. Происходит просто извержение бешеной, абсолютно не направленной ярости, никого не пугающей, а только раздражающей людей против меня.
Со мной так бывало и в школе, и в летном училище. Один раз случилось уже здесь, в эскадрилье. И вот что самое удивительное! Чем строже меня потом наказывали, тем большее я получал удовольствие. Я потом буквально наслаждался собственным страданием. Аномалия какая-то!