Пингвин

Ставинский Ежи Стефан

Из-за зеркала, висевшего возле окна, торчала небольшая фотография, на ней был мужчина с большой светлой шевелюрой.

– Брат?

– Отец.

– Жив?

– Жив.

Больше спрашивать было нельзя. Но вся ее искусственная загадочность и так уже рассыпалась в пух и прах, за неподвижным лицом карточной дамы крылись труд и заботы, ежедневные стычки с жизнью и больно ранящие занозы; такой она нравилась мне куда больше, она оказалась настоящим человеком, проверяла вместо матери тетрадки сорванцов, пила дешевый чай, ела на ужин засохший сыр и не искала пути полегче.

Я так и стоял в плаще, пряча

в кармане ободранную лапу с засохшей на ней кровью, кажется, сегодня кровь вообще крупно брызнет из меня… Баська все еще не предлагала мне сесть, и я был в идиотском положении, но у меня не хватало силы уйти, мне нужно было пережить что-то большее, прежде чем я сойду вниз, к тем, я еще не был к этому готов. А что, если подойти к ней и обнять ее, сжать, поцеловать в этот уголок рта, в шею, ну просто обыкновенно взять и поцеловать, как это давно сделал бы на моем месте любой другой парень? Лукаш, поди, даже и не вставал, так, приподымался только, улыбался и притягивал ее к себе, на тахту, одной рукой, прижимал мягко и лениво, потом целовал, и она уже была его. Это может удаться только один раз, а мне нельзя этого делать, мне нельзя ничего того, что делал он, все должно быть иначе, ничего общего с ним, не то я проиграю, все раз и навсегда проиграю. Впрочем, я и не умел так улыбаться, у меня была другая линия рта, да я бы и дрожать сразу начал, я боялся этого, я еще не мог сказать ей, как страшно люблю ее. Это угодило бы в пустоту – после того, что она выстрадала, никаким словам уже нет места, она теперь не воспримет слов, высмеет меня за них, слова уже никогда ничего не будут для нее значить, а мне все это дается нелегко, не так, как другим, я должен буду заслужить ее страданием, таким же большим, какое испытала она сама.

Из приемника доносилась какая-то ужасно слащавая песенка, неизвестная дева рыдала о том, что все еще ждет «его». У меня вдруг что-то сжалось внутри, и я почувствовал, как на глаза, откуда ни возьмись, навертываются проклятущие слезы.

– Пожалуй, я пойду, – сказал я, услышав, что по лестнице кто-то тяжело и шумно поднимается.

– Погоди, – вдруг сказала она. – Я не могу предложить тебе посидеть у меня, потому что сейчас придет мама, ты сам видишь, как у нас тесно…

– Да, я понимаю, – ответил я.

Конечно, я понимал, что в довершение ко всему она ужасно глупо чувствует себя и из-за этой комнаты, и из-за этого засохшего сыра на ужин, и из-за этих моих бессовестно ярких гвоздик.

– Но я могу ненадолго выйти с тобой… прогуляться. – Она внимательно посмотрела на меня. Лицо ее было очень бледным.

– Нет, Баська, – ответил я. – Тебе же неохота сейчас никуда выходить. И я ведь ничего этого не прошу… Я просто пойду, и все.

– А то, может, все-таки…

– Нет, Баська, сегодня нет… Если хочешь, давай завтра.

– Что ж, будь по-твоему… давай завтра.

Когда она говорила это, лицо ее как-то на мгновение посветлело. Она смотрела на меня и, может быть, в эту секунду не помнила обо всем том, а может быть, подумала сейчас обо мне, и я перестал на какое-то мгновение быть смешным Пингвином, может, в ней рождалось что-то хорошее ко мне, может, я должен сейчас схватить ее, обнять, прижать к себе…

– Спокойной ночи, Баська. Добрых тебе снов.

– Спокойной ночи, Анджей. Спасибо… за все.

Она протянула

мне руку. Я осторожно взял ее руку и с минуту подержал в своей заскорузлой лапе. Я почувствовал, как ее кровь бьется рядом, совсем рядом с моей. Теперь я уже мог идти.

Когда я вышел на лестницу, в квартире напротив захлопнулась дверь. Кто-то тяжело ворочался за ней. Вдруг послышался женский голос:

– Явился, падаль ты эдакая, явился! К жене, к детям пришел! Вспомнил! С двенадцати утра до самой ночи пил, все воскресенье, чтоб эти твои дружки передохли, чтоб их всех, вместе с их шлюхами, паралик разбил! А ну, катись из дома! Слышишь, вон отсюдова, не то…

Я начал медленно спускаться вниз. Крик женщины взвивался все выше, как ракетный самолет, переходя уже в сверхзвуковой писк.

– Кому говорю, вон? Катись, откуда пришел! Нечего мне здесь зубы заговаривать! Хоть бы детей постыдился, гадина эдакая! Где у тебя деньги, трепло бессовестное, где, покажь, покажь свои деньги? Это столько-то ты мне с детями оставил?! Что ж, мы теперь с голоду подыхать должны? Через твою пьянку, что ты ее с утра развел и всех дружков поил? Ах ты, подлец ты эдакий, стерва ты окаянная, ни стыда, ни совести у тебя нет!

Что-то глухо стукнуло, я закрыл уши ладонями. Я стоял уже внизу у дверей, за ними меня подстерегала темнота улицы и те, кто жаждал расплаты. Я был готов платить, но совсем не за то, за что они предъявляли мне счет.

Шагнув в темноту, я успел только закрыть за собой дверь, и в ту же секунду меня ослепил сноп света от большого фонаря, нацеленного мне прямо в глаза.

– О, пардон, – сказал кто-то, и свет погас.

Я ощущал их вокруг себя – двоих, троих, четверых, черт знает скольких. Должно быть, они уже пропустили по стаканчику, им было тепло, они чувствовали себя по-царски, для полного счастья не хватало только избить кого-нибудь.

– Ты, ну-ка, дай закурить, – прохрипел второй голос.

Они развлекались, разыгрывая случайную встречу, так, мол, от нечего делать, разговорились.

– Не курю.

– Не куришь? А что ты здесь делаешь?

– Вот именно, что он здесь делает?

– А может, он тут кого-нибудь вынюхивает?

– Факт, вынюхивает!

– Он же стукач. Подглядывает за людьми в квартирах.

– Да его сразу видно, что стукач.

– А мы не любим стукачей!

Их было трое, Лукашем и не пахло. Наверное, показал им меня и смылся, чистая работка, его никогда не было, а они – просто соскучившиеся в воскресный вечер рыцари темной улицы, романтики отбитых желудков и легких. Целую тройку спустил он с цепи против одного глупого Пингвина.

– А кого он тут вынюхивает?

– Ты кого вынюхиваешь, стукачок?

Не отвечая, я шагнул вперед, чтобы облегчить им дело. Кто-то из них тут же толкнул меня, другой придержал. Я молча смотрел на них.

– Ну, чего вылупился на нас, стукач!

– Пошли, заберем его отсюда, этого стукача, пусть люди живут спокойно.

– Шагай-ка, стукач, за своей судьбой, мы тебе ее выдадим.

Они вытолкнули меня на середину улочки, но тут я остановился. Я решил не уходить из-под Баськиного окна. Из квартиры пьяницы уже не было слышно никаких криков, видно, он заснул на полу, там, где упал, а жена устала его отчитывать. Теперь была слышна тихая песенка из Баськиного приемника.