Пинхас Рутенберг. От террориста к сионисту. Том I: Россия – первая эмиграция (1879–1919)

Хазан Владимир

После того как ЦК просмотрел рутенберговскую рукопись, автору было предложено внести в нее некоторые изменения. В этом документе, полученном Рутенбергом 7 апреля 1908 г. все от того же Е.Е. Лазарева (в хранящемся в RAоригинале отмечено его рукой: «Получено от Егор Егор<ови>ча <Лазарева> 7 апреля 1908 года. П. Рутенберг. Geneve»), говорилось (приведено в ДГ:106):

Комиссия большинством голосов находит, что печатание рукописи Мартына (2-ой ее части) ¹⁷является несвоевременным ввиду того, что:

а) дело Гапона в настоящее время забыто и возбуждать его вновь, вследствие невозможности открытой защиты ¹⁸партийных интересов, нецелесообразно;

б) ни для партии, ни для автора пользы от напечатания рукописи быть не может.

2. Комиссия находит печатание рукописи несвоевременным

еще и потому, что <принимавшие участие в деле Г<апона> люди частью находятся в России и могут быть обнаружены при возобновлении дела, чему, по-видим<ому>, может послужить такое напечатание> ¹⁹.

Подробности 2-го мотива будут переданы на словах.

3. В случае наступления момента возможности напечатания комиссия полагает необходимым изменение рукописи согласно прилагаемому списку.

Далее следовали конкретные замечания по тексту рукописи ²⁰(приведем лишь некоторые из них) ²¹:

Стр. 15

1) Сделать сноску: «Членом БО я никогда не состоял и никакого

22

участия в ее делах не принимал».

Стр. 17

2) Предположение И<вана> Н<иколаевича> <Азефа> и мое. Мартын не имеет основания утверждать как факт ²³.

Стр. 18 – всю выкинуть.

Стр. 25

3) Не лучше ли всю 24, 25 и 26 стр. средактировать так:

«Я застал товарищей Х.Х., Y.Y. и Z.Z. Изложив мою беседу с Талоном, я просил у ЦК инструкций. Имя Гапона стояло еще очень высоко. Неоспоримых улик с предательством не было. Мои сообщения были достаточны для Центр<ального> Ком<итета>, но могли быть непонятны рабочим. Цен<тральный> Ком<итет> счел поэтому политически невозможным убийство Гапона на основании одной его со мной беседы. Было решено: одновременно и совместно убить Р<ачковского> и Г<апона>. Убийство это достигало двоякой цели: 1) Г<апон> уличался на месте – факт свидания с Р<ачковским> неоспоримо доказывал его сношения с полицией и

2) устранялся Р<ачковский> – непосредственный враг партии. Из этих двух целей ЦК важнейшею считал вторую, я – первую ²⁴. <…>

Одно из оснований, по которому Рутенбергу следовало воздержаться от печатания записок («2-й мотив» в письме ЦК), был в особенности развит, как уже отмечалось, в просьбе Ракитина. Как только мемуары увидят свет, предостерегал Ракитин, всплывут тщательно скрываемые от полиции имена, и правительство приложит все силы арестовать этих людей. 19 марта, в тот же день, когда Рутенберг получил оба письма – от Савинкова и Лазарева, в которых заключалась эта просьба, он написал свой ответ Ракитину, а через пять дней, 24 марта, отослал его вместе с приводившимся выше письмом Савинкову (или же включил в него нижепубликуемый текст). Рассеивая опасения Ракитина, он в спокойной и трезво-рассудительной форме приводил следующие аргументы (RA,копия):

<Сверху надпись, сделанная рукой Рутенберга:> Ракитину

Дорогой друг. Только сегодня получил письмо товарища <Савинкова> (от 16 февр<аля>), который передает мне Вашу просьбу не опубликовывать известное Вам дело по следующим причинам:

1) это может повредить тем из участников, кто не в безопасности,

2) может отразиться на Вас, ибо есть основание думать, что едва ли о Вас не известно более, чем кажется.

О первом обстоятельстве ЦК знает, и я уверен, что все нужное будет сделано, чтоб лица эти оказались в безопасности.

Второе – не может служить препятствием для опубликования дела, потому что если русское правительство знает о Вашей роли что бы то ни было и о Вашем местопребывании, оно потребовало бы уже Вашего ареста и выдачи (как и моей) независимо от опубликования дела.

Показания свидетелей (хотя бы дворников) для судебной власти более существенны, чем мое изложение. А фамилии и адреса Вашего я ведь не указываю.

Беспокоиться, друг мой, не надо, так как не из-за чего. Опубликование дела в Вашем личном положении ничего не меняет.

Это по делу. А теперь о Вас вообще.

Я очень рад был узнать о Вас, хоть о том, что Вы существуете. Много раз разыскивал Вас. Хотел повидаться, п<отому> ч<то> мне казалось, что Вам тяжело и одиноко. Но когда я был в Париже, Вас там не было. Не писал, п<отому> ч<то> ни настроения, ни мыслей Ваших, ни жизни Вашей не знал. И результат моего писания мог оказаться противоположным тому, что я хотел.

Много думал о Вас, о том, как необходимо помочь Вам устроиться серьезно. Ведь я Вас оставил хорошим, но слишком молодым. И тогда, по крайней мере, помощь и совет Вам нужны были. Мне всегда было неловко перед самим собой за Вас, за то, что предоставил Вас самому себе в таком бесприютном положении. Но мой собственный образ жизни до последнего времени был довольно безобразен.

Пишите, друг, о себе подробно. Сердечный привет.

Обнимаю Вас,

Петр

Одновременно с этим Рутенберг старался успокоить Ракитина и в упоминавшемся выше письме-заявлении в ЦК партии эсеров от 25 марта, где, в частности, говорилось:

<…> На переданный мне протест Р<акити>на против опубликования дела я ответил ему:

a) Если бы русское правительство знало роли и имена остальных участников, оно их арестовало бы или потребовало выдачи, как требовало моей.

Опубликование мной дела в их положении ничего не меняет.

b) Уверен, что ЦК до опубликования примет меры, чтоб находящиеся в России лица оказались в безопасности.

Ответ Рутенберга Ракитина, однако, не удовлетворил, и он решил изложить свою позицию повторно, на сей раз без посредников (его большое письмо Рутенбергу от 4 апреля 1908 г. приводится в Приложении И. 3). Нам неизвестно, ответил ли на него Рутенберг, и если ответил, то что именно. Скорее всего, ответа с его стороны не последовало, поскольку вряд ли можно было прибавить что-либо новое к уже сказанному, но, хотел он того или нет, аргументы Ракитина в какой-то мере на него все же подействовали. Прямой их отзвук слышится и в том, что он пишет в ЦК по поводу безопасности «находящихся в России лиц», и в особенности в ДГ, где прямо упоминаются, с одной стороны, «условия и обязанности конспирации», а с другой – «условия дисциплины партии»:

Заявить публично обо всем я не мог. Во 1-х, по условиям и обязанностям конспирации – к делу ведь причастно много лиц. Во 2-х, по условиям дисциплины партии и, следовательно, ее интересов: я должен был ведь сказать, что ЦК говорит неправду, т. е. дискредитировать партию на радость и пользу оправившейся уже реакции и во вред покачнувшейся уже революции (ДГ: 95).

Ответ на решение комиссии ЦК о несвоевременности печатания рукописи и сделанные по ней замечания, полученные 7 апреля, Рутенберг написал в три дня. 10 апреля 1908 г. он был готов и отправлен (за исключением одного фрагмента, о котором см. прим. 25, приведено в ДГ: 107-08). В нем он констатировал, что его и ЦК позиции в деле Гапона «диаметрально противоположны», но чтобы достигнуть возможного компромисса, он согласен говорить «только об одном данном мне ЦК<омите>том поручении: Р<ачковского> и Г<апона>». Однако, пишет далее Рутенберг,

подчеркивать, как этого хочет комиссия, в моем изложении дела, что никакого другого поручения ЦК мне не давал и даже запрещал, не буду. Ибо это не соответствует тому, что на самом деле происходило между мной и представителем ЦК<омите>та.

Рутенберг давал в этом письме понять, что компромисс, на который он мог бы пойти, чтобы не дискредитировать «в глазах широких масс партию и, следовательно, революцию», имеет на самом деле весьма относительный и ограниченный характер. Он готов, готовя рукопись к печати, вывести за линию огня ЦК как коллективную силу (как «учреждение»), но вовсе не готов жертвовать собой, покрывая его представителей (намекая, естественно на Азефа), введших в заблуждение обе стороны:

Если Центр<альный> К<омите>т не удовлетворится таким решением вопроса и разрешит мне, я изложу дело во всех деталях, так, как оно было. Т. е. изложу рядом то, что было мне поручено представителем Ц<ентрального> К<омите>та, и то, что, как мне стало известно позже, ЦК как учреждение на самом деле поручал.

По существу, единственной приемлемой формой компромисса для Рутенберга была отсрочка публикации записок, для чего в том же письме он просил прислать ему «письменныйдокумент такого приблизительно содержания»:

П.М. Рутенбергу. ЦКПС.-Р. своей дискреционной властью запрещает Вам как члену партии опубликовывать дело Гапона впредь до тех пор, когда по политическим условиям и по общему с Вами согласию такое опубликование будет найдено своевременным ²⁵.

Из поиска компромисса, однако, в очередной раз ничего не получилось, да и получиться не могло: тому препятствовал «дух Азефа», который, как пишет Рутенберг, витал над комиссией (Д Г:108).

Трудно сказать, дошло бы ДГдо печати, не случись разоблачения полицейского агента в обличье главного заправилы и организатора российского революционного террора. Нет необходимости объяснять, что, когда обнаружилось, что Боевой организацией руководил тайный агент охранки, имевший, среди прочего, прямое отношение к убийству Гапона, актуальность рутенберговских показаний неизмеримо возросла. Разоблачение Азефа и ДГ оказались в тесном обюдном контакте, расставляя один в другом недостающие точки над «i».