Пир бессмертных. Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Возмездие. Том 2
Шрифт:
Это было сверхъестественное удовольствие! Блатные умеют бацать, и в зоне человек сто в других условиях сошли бы за первоклассных исполнителей чечётки. Но здесь был лагерный театр, и среди зрителей находились десятки тонких знатоков и сумасшедших любителей этого искусства. Коля топал и крутился, стоя на месте пускал тончайшую ритмическую дробь каблуками и ложками, шёл вприсядку, ползал на коленях и, в конце концов, довёл зал до исступления. Резкий звон стекла и треск ложек потонул в реве зала, все встали и с потерянными улыбками смотрели на человека, который с таким совершенно изумительным чувством ритма плясал с клизменной кружкой в зубах, то сунув ложки в кружку и прихлопывая себя ладонями под коленами, по ляжкам и даже по лбу, то отбивал такт коленами по полу,
Когда это дикое, языческое, поистине лагерное зрелище кончилось и все успокоились, Катя опять шагнула вперёд.
— А сейчас прослушайте нового члена нашей культбригады заключённую Евгению Зорину. Она прочтет стихотворение Ильи Эренбурга из цикла «Молитвы за Россию».
Это было новое озорство, но этого раннего цикла никто из начальства не знал, а Эренбург тогда официально котировался очень высоко, и все вольняшки опять демонстративно захлопали.
— Пожалуйста, Женя.
Грязнулька спокойно прошла из-за кулис вперед к самому краю сцены. Стройная, чёрная фигурка с красивым лицом, не выражавшим ничего, спокойно поклонилась. Несколько мгновений стояла, опустив голову и не шевелясь, потом медленно выпрямилась.
— Девка что надо! Такую бы к нам в бригаду, — одобрительно бухнуло из зала несколько голосов, но Грязнулька не повела бровью, и шутники стихли. Медленно, ясным голосом она начала:
Наши потомки прочтут про битвы, Заучат имена вождей и ораторов, и цифры убитых, и даты, Но они никогда не узнают, как сладко пахли на поле брани розы, Как звонко стрекотали средь грома пушек стрижи, Как была прекрасна в те годы жизнь. Никогда, никогда солнце так радостно не смеялось, как над городом разгромленным. Когда люди, выползая из подвалов, дивились: «Есть ещё солнце?» Гремели речи мятежные, умирали ярые рати, Но солдаты узнали, как могут пахнуть подснежники За час до атаки. Вели поутру, расстреливали… Но только эти узнали, что значит весеннее утро: В косых лучах купола горели, А ветер молил: «Минуту… Ещё минуту…» Целуя, не могли оторваться от горьких губ, Не разжимали крепко стиснутых рук, Любили: «Умру… Умру…» Любили: «Эх гори, огонёк, на ветру!» Любили: «О, где же ты, где?» Любили, как могут любить только здесь, на мятежной и нежной звезде. В те годы не было садов с золотыми плодами, Но только мгновенный цвет, один обречённый май, В те годы не было спокойного «Так до свиданья!», Но только звонкое, короткое «Прощай!» Так читайте ж о нас и дивитесь!Грязнулька говорила хорошо, подчёркивая ведущие слова голосом и лёгкими движениями руки, и многие в зале поняли стихотворение: оно им показалось написанным для них самих, Для русских людей и восемнадцатого, и тридцать восьмого года. Кое-кто встал, другие вытянули шеи. Кашель стих, зал обратился в слух. Когда девушка гордо бросила в зал:
Так читайте ж о нас и дивитесь!
Вы не жили с нами — грустите!
Многие гордо подняли головы, как будто вдруг поняв красоту нашего трудного и жестокого, но великолепного времени. В этот напряжённый миг из тёмной щели между двумя половинками занавеса вытянулись две голые волосатые мужские руки, отвели девушку в сторону, и перед залом предстал заведующий водокачкой Эльбрус Казбекович Азизов, до пояса голый, в ярко-синих домашних кальсонах, вправленных в огромные добротные валенки: Эльбрус Казбекович страдал ревматизмом и носил валенки даже в тёплое время.
— Ми энергически протестуемся! — закричал он в зал тонким голосом. — Гражданин начальник режима! Гражданин оперуполномоченный! Зачем нам Паук грабил? Почему нам снимал суконный рубаха и домашний сорочка? Ми категорически протестуемся!
Грязнулька нырнула за занавес, Катя сбежала вниз в зал. Поднялся невероятный шум. Большинство людей вскочило с места и полезло к сцене, но самые опытные лагерники ринулись к двери, понимая, что сейчас события примут плохой оборот.
Лейтенант Фуркулица вскочил и мгновение смотрел на бушевавшую толпу сонным взглядом. Потом вдруг очнулся, выхватил трубку изо рта, шагнул на сцену и загремел:
— Самоохрана! Закрыть двери! Шмон! Общий поголовный обыск!
Он рванул в стороны полы занавеса и заглянул за кулисы и в маленькие уборные артистов. За кулисами было пусто, из мужской уборной он выволок трёх артистов в гриме и костюмах.
Следующим номером должна была идти агитка под названием: «Вперёд за Советскую Родину!» Два артиста были одеты в красноармейскую форму, один — в какое-то подобие немецкого мундира с погонами и в каске (это была моя работа — мундир по моему рисунку сшили в портняжной мастерской, а каску с рожками я слепил из газет и окрасил в жабий цвет). Артистов поставили посреди сцены, самоохранники вывернули им карманы и заглянули под гимнастёрки и в спущенные до колен штаны, но ворованных вещей там не оказалось, хотя один из артистов был уркой, второй — бытовиком, третий — контриком.
— Где мой вещи? Вай-вай, почему ми грабился?
— Женщины! Выходите первыми! — гремел Фуркулица, стараясь перекрыть провокационное улюлюканье шпаны: он торчал у рампы с широко расставленными длинными руками и был похож на дирижера разбушевавшегося оркестра.
Я схватил за руку смуглого подростка с длинным носом и печальными выпуклыми глазами.
— Али-Гуссейн, доведи эту женщину до маленькой женской секции в новом бараке! В больничной зоне, понял? Быстро! Держи её покрепче за руку! Бегите!
Анна Михайловна и её провбжатый кивнули головами и дружно врезались в толпу у выходных дверей.
— Держитесь ближе к вольняшкам! — крикнул я им вслед. Они уже исчезали в общей давке. Там же теснилась к дверям и Грязнулька: её большой чёрный платок был спущен на спину, но из-под него я успел заметить кусок синей шёлковой сорочки. Девушку старательно прикрывал долговязый рябой самоохранник по кличке Кот.
Между тем опер Долинский встал, оправил ремни и кивком головы указал самоохранникам место перед собой. Туда толкнули Азизова.
— Как вы попали за кулисы? — процедил сквозь зубы Долинский обычным спокойным, вежливым и холодным тоном. Это был на редкость выдержанный человек.
— Ми энергически любим концерт. Ми слушали из дамской уборный!
Грянул весёлый смех — это было продолжение постановки.
— Проворный, гад!
— Каждую уборщицу на водокачке ощупает!
Но Долинский повёл бровью, и все стихли.
— Кто из женщин находился в женской уборной?
— Зорина, гражданин начальник.
— Позвать её сюда!
— Уже смылась, начальник! Такая ждать не будет!
Между тем два самоохранника выволокли на сцену из-за задней кулисы рыжего горбуна. Это было странное существо, с длинными руками и кривыми ногами, с маленькой головкой на большом и плечистом туловище. С жёлтого плоского лица, не мигая, смотрели два крупных безжизненных глаза. Это человекоподобное насекомое было известным в Сиблаге законным вором и духарем по кличке Паук.
— За печку сховался и прижух там, начальник! Я думал — швабра! — захлебывался словами самоохранник.