Пир бессмертных. Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Возмездие. Том 2
Шрифт:
«Смелого пуля боится…» — гудел Панька. Вдруг бабочка косо скользнула вбок и влетела на огневую дорожку, а за ней туда же вбежала Соня. Стрелок засмеялся и поднял дуло, все еще тихонько напевая сквозь зубы: «Смелого любит страна…»
Бабочка и Соня быстро прыгали то в одну сторону, то в другую, и целиться было непросто, тем более что Соня ступала то по дорожке, то по траве: убить человека на дорожке стрелок был обязан, в этом состоит его долг, а за убийство женщины в зоне могут посадить самого — это преступление. Вдруг песенка смолкла. Анечка испуганно открыла глаза.
— Смотрите! Ах…
Панька
— Ой! Он ее убьет! — взвизгнула Анечка и вцепилась в меня.
Но бабочка и сумасшедшая опять очутились в зоне.
Новый зигзаг полета. Тихое: «Смелого любит страна…»
Мгновение молчания.
Анечка закрыла лицо руками. Потом спросила сквозь пальцы:
— Он убил Соню?
— Пока нет. Откройте лицо.
Анечка вздохнула. Улыбнулась. Открыла глаза. С вышки опять загудел Панька: «Смелым и Сталин гордится…»
— Я не могу больше… Идемте!
Молчание.
— Ай!
Анечка уткнула лицо в рукав. И вдруг на всю отдыхающую зону пронеслось:
— Я — Гитлер! Я — Гитлер!! Убейте меня!!!
И Соня, прыгая через клумбы, понеслась к штабу. В пальцах у нее трепетала крылышками желтая бабочка. Анечка рукавом телогрейки вытерла пот с лица.
«Смелому смерть не страшна…» — раздалось с вышки.
Анечка вскочила.
— Уйдемте отсюда, я не могу сидеть спокойно перед табличкой с надписью «Огневая зона». Не могу! Уйдем подальше. Сядем вон там, поддеревом.
Я закурил.
— Туда нельзя. Там уже улегся Боб-Горилла. Вы были заняты бабочкой и Соней и не слышали, как в прачечной разыгрался очередной скандал. Боб с Шурочкой колдовали около стопок стиранного белья, а им мешал Васек-Карзубый, паренек, желавший сварить на плите картофель.
— Опять Некрасов виноват?
— Не знаю, но Васек — известный законник, а Боб вспылил и дал ему оплеуху. Потом понял свою ошибку, испугался и лег поддерево. Сейчас успокоился и спит, слышите — похрапывает? Однако дело этим не кончится. Законник не простит суке своего унижения: оплеуху он получил при людях.
— Так куда же нам пойти? За большую больницу?
— Там сейчас сектанты проводят богослужение. Может, за мой старый барак? Там вырыты ямы, и в них мы спрячемся. Идемте!
Мы тронулись, незаметно сплетя пальцы. Их у человека пять, а ведь даже одного достаточно, чтобы почувствовать взаимную близость.
Проходя мимо бани мы увидели, как Васек вышел из прачечной с горячим закопченным котелком, поставил его на траву, подул себе на пальцы, сказал татарину-пильщику: «Беру на минутку», — взял топор и заковылял прочь. Мы уже прошли дальше, но я оглянулся, ведь я сидел в лагере уже не первый год. Васек не спеша подошел к растянувшемуся поддеревом Бобу, перевел дух, быстро размахнулся и ударил спящего по голове. Тот не крикнул, только сильно дернул ногами.
— Ну, что же вы остановились? Что опять случилось? — ласково прошептала Анечка у моего плеча — она ничего не заметила.
— На, держи топор, чучмек! — спокойно сказал Васек татарину, взял свой котелок и зашагал в барак. Проходя мимо нас, обернулся и добавил: На вахту я зайду сам, слышь, вот поем картошку и зайду, понял? Хай сука полежит тута!
Мы осторожно подошли поближе. Лужи крови казались голубыми, потому что день был погожий: они отражали весеннее небо.
— Погиб из-за белья, — проговорил я шепотом.
— Из-за Грязнульки. Год с ней пожил. Кто будет следующим? — ответила Анечка тоже шепотом.
Оба мы постояли в нерешительности. Какая жизнь…
— Пора идти на доклад, — сказал я.
— Зайдем к Шуре. Вымоем руки и умоемся.
— Так ведь не мы рубили Боба…
— А все-таки… Противно! Руки вдруг стали какими-то липкими и скользкими… Бр-р-р…
— Доброе утро, Анна Михайловна! Доброе утро, доктор! — стройный мужчина неопределенного возраста вежливо раскланивается и церемонно жмет руки. У него правильное, английского типа лицо, подстриженные темно-рыжие усы и холодный, пренебрежительный и насмешливый взгляд. Если бы не форменная одежда первого срока, то о нем можно было сказать: «Это настоящий барин!»
В далеком прошлом товарищ Греков носил черные очки, и выдавал себя за слепого и даже был видным деятелем в Московском обществе слепых. Потом, как некогда Чичикова, его осенила великая идея, которой он и посвятил остальную жизнь: он учел разницу между николаевским и сталинским временем, соответственное увеличение количества мертвых душ в стране и решил не покупать их, а торговать с ними. Поэтому срочно прозрел и принялся за дело. В Москве организовал модельную мастерскую для слепых. Их число для верности сдобрил зрячими умельцами и пустил в производство модель дома Кашириных в Нижнем Новгороде. И стал развозить большие стеклянные ящики с миловидным домиком по матушке Руси, точнее, по заведующим школами и домами культуры. Одни покупали, другие отказывались.
— Как? Вы не желаете?! — говорил в подобных случаях Греков. — Да знаете ли вы, как высоко ценит гениального Горького товарищ Сталин? Значит, вы не согласны с Иосифом Виссарионовичем?
Такой оборот разговора заставлял строптивых вольнодумцев поджимать хвост и опускать уши… После пылких уверений в противном следовало бодрое согласие и кругленький заказ.
Домик Каширина пошел в ход. Потом мастерская изготовила домик Пушкина в Михайловском. Дело стало прихрамывать. И тут Греков, наконец, понял: ведь не с живыми он ведет торговлю, а с мертвыми! Так при чем здесь Пушкин?! На поточную линию был поставлен шалаш Ленина в Разливе. Дело двинулось вперед! Хата, в которой родился товарищ Клим! Кони грековского бизнеса понеслись вскачь: все армейские красные уголки должны были купить по макету, а красных уголков в Рабоче-Крестьянской Красной Армии тысячи. Греков удвоил штат слепо-зрячих рабочих, получше законспирировал мастерскую под крылышком общественности и Красного Креста, обзавелся своим собственным евреем на должности личного секретаря и поставил на массовое производство… Что? Как вы думаете? Домик в Гори!