Пир бессмертных. Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Возмездие. Том 3

Быстролетов Дмитрий Александрович

— Ну вылитый лагерник-пеллагрозник из инвалидного барака! — одобрительно кивал начальник режима и ставил в углу подпись и печать. — Чистый «Крокодил»! Лопнуть можно со смеху.

Год за годом накапливались написанные и нарисованные материалы со штампами и без них, и я окончательно обнаглел: на один со штампом хранил два без штампов. Человеческие документы накапливались, отрабатывались, приводились в порядок. Персонажи моих записок сами участвовали в их критическом обсуждении, и это очень помогало. Я приступил к составлению хорошо замаскированных и тщательно перетасованных воспоминаний. Часть черновиков поручил вынести за зону сочувствовавшему вольному врачу З.Н. Носовой, часть — своей лагерной жене. Как раз в это время Анна Михайловна окончила срок и под платьем пронесла через вахту увесистый пакет. Для контрика это было героизмом, игрой со смертью: новый срок она бы не вынесла. Вольный врач потом исчезла с поля зрения, жена все сберегла до моего возвращения из заключения. Но это были только отдельные куски. Всё в

целом — текст и рисунки — я хранил при себе в лагере и сам сжёг их после внезапного вызова в Москву в конце сорок седьмого года.

Теперь в одиночной камере режимного спецобъекта, тысячу раз обысканный и миллион раз тяжело униженный за одиннадцать лет заключения, я был поставлен перед выбором жестоким и беспощадным. Что делать? Как жить? Чем и для чего?

Когда погасла надежда добыть книги и прогулки голодовками, то меня охватило острое отчаяние: на какой срок я погребён заживо? На год? Десять? Все четырнадцать? Только бы знать! Знать заветную цифру! Как всё бы изменилось… Я даже извещение о необходимости сидеть здесь весь оставшийся срок принял бы с радостью, не с облегчением, а именно с радостью: как гора упала бы с плеч, если кончилась бы эта проклятая неизвестность. Года три я выдержал бы с трудом, но выдержал бы, сидеть ещё одиннадцать лет оказалось бы бессмысленным, и я, скрежеща от ярости зубами, покончил бы с собой. Жить можно только с надеждой, умирать должно, когда надежды не станет. Но эта дьявольская неизвестность! Тончайшая из пыток, придуманная рационализаторами! Что мне делать — жить или Умереть?! Жить без дела невозможно, а кончать с собой, то есть складывать оружие, жалко и преждевременно: это похоже на трусость!

И я решился. Надо спастись через труд!

Буду писать длиннейшую книгу воспоминаний — яркую, красочную, развлекательную. Без бумаги и ручки. В голове.

Да, да, в изувеченной молотком следователя, но всё ещё живой голове.

Не в голодовках выход, а в невидимом уходе в мир свободы и солнца!

А это значит — в борьбе…

Глава 5. Путешествие в Африку

Прежде всего следует сделать небольшую оговорку. Эту главу можно назвать «Тюремный психоз», потому что в ней мне предстоит описать последствия для здоровья длительного пребывания в одиночной камере спецобъекта. Эта тема — чисто медицинская. Без специальных терминов тут не обойтись, и многим описание симптомов заболевания и выздоровления покажется скучным. Что поделаешь! Я не пишу роман, где подобные описания неуместны. Моей задачей является объективная констатация фактов, и, подробно описав мучительную обстановку, было бы нелепо умолчать или скомкать описание реакций на неё человеческого организма. Сама тема вынуждает меня быть скучным.

Итак, я уже писал, что в ночь на первый день седьмого месяца пребывания в данной камере заключённого с вещами выводят на «вокзал», раздевают донага, тщательно обыскивают и вводят в другую камеру. Два первых полугодия я просидел внизу, в тёмных, сырых и, главное, холодных каменных могилах, и был вполне уверен, что все камеры спецобъекта именно такие. Однако при третьей смене меня провели через двор, подняли на второй этаж здания гостиничного типа и втолкнули в крохотную угловую камеру: очень сухую, тёплую, высокую и светлую, похожую на уютную скворечницу. Если внизу, в морозном полумраке каменных могил, я ещё колебался между отчаянием и надеждой и ожидал расстрела или объявлял голодовки, то, войдя в весёленькую скворечницу, довольно потёр руки.

Эта камера не была запроектирована при постройке здания — её выкроили при переделке монастырской гостиницы под режимную тюрьму: окно было широкое, и когда заложили кирпичами низ, то вверху осталось достаточно места, чтобы солнце могло обозревать мой стриженый затылок (шапку и бушлат я с наслаждением снял после года непрерывной носки). Больше того, откидную кровать укрепили на перегородке с соседней камерой, а косой угол пришёлся против стола и образовал некоторое подобие треугольной прогулочной площадки размером в полный человеческий шаг; если сократить шаг до половины, то получалось два шажка, и если до четверти — четыре шажка. А это уже немало, тем более что оставались в запасе два обычных места для топтания — у двери под глазком и у окна под светлым солнечным окном. Топтаться под дверью полагалось, повернувшись носом к глазку, а под окном — лицом ко всей комнатушке. Это давало впечатление смены пейзажей и вносило безусловное разнообразие. Вообще, я всегда гордился своим большим ростом и крепким сложением, а вот теперь в первый раз пожалел: всё-таки удобнее в скворечнице сидеть именно скворцу. Но здесь было светло и тепло, и я чувствовал прилив бодрости. «Чего я приуныл? — повторял я себе. — Разве я не решил ещё в первый же вечер после приезда в Норильск, что именно трудности и делают пребывание в заключении пиром бессмертных? Надо скорее начать писать. Но что именно? Гм… Вопрос серьёзный».

На втором году заключения, во время этапа из Норильска, умиравший у меня на руках заключённый внушил мне мысль о том, что мы, невинно осуждённые советские люди, должны найти утешение и опору не в смаковании мыслей о мести нашим мучителям, а во внимательной регистрации всего виденного, тщательном отборе и запоминании главного и в непрерывном усилии поглубже и получше понять причины и смысл случившегося. Иначе говоря, надо превозмочь своё личное и подняться до общественного. Ни на минуту не забывать, что мы — драгоценные для суда истории свидетели. Это нужно для того, чтобы дожить до освобождения и донести до миллионов советских людей правду о злодеяниях сталинского времени, сделать их повторение в будущем невозможным. Это — наш долг. И я не терял времени. Книгу воспоминаний о следствии и суде обдумал ещё в Мариинском отделении Сиблага летом сорок первого года, но писать её можно только после освобождения; книги о Норильске и этапе оттуда обдуманы и частично уже написаны в Суслово: материал о Мариинске и Суслово необходимо освоить внутренне, это дело будущего. А сейчас я сижу в спецобъекте и коплю материалы для книги об испытании одиночеством. Все мое хозяйство находится в полном порядке. А так как описывать изоляцию от внешнего мира трудно, потому что событий в тюрьме нет, то я сам придумаю себе события — отправлюсь в далёкое и долгое путешествие по Африке и совмещу прелесть ярких воспоминаний с ужасом сиденья в могиле. Решено: начну писать в голове наиболее ответственные куски книги об Африке. Если выйду на волю, то дописать мостики между ними будет недолго и нетрудно. Получится то, что надо. Именно в книгу о спецобъекте можно будет разумно ввести в текст о сером и холодном настоящем куски яркого и жаркого прошлого и занимательно переплести эти два совершенно разнородных материала!

Так у меня опять появилась цель жизни, а вместе с ней и желание жить. Торопливо поев, я уже спешил прижаться спиной к стене и начать обдумывать план. Мой герой — Андрей Манин, русский, случайно попавший в конце Гражданской войны в Турцию (конкретный материал заимствую из биографии Коти Юревича, моего приятеля по константинопольскому колледжу). Волею случая он получает документы на имя голландца Ганри Манинга, оканчивает колледж и колесит по миру как аполитичный наемник — репортёр, рисовальщик и фотограф американского агентства «Новости мира» (конкретный материал — по опыту моей жизни и по рассказам Ганри Пика, голландского художника, работавшего в нашей разведывательной группе). Пик рассказывал, как до поездки в Африку он жил спокойным обывателем, но ужасы колониальной действительности пробудили в нём протест совести и желание бороться за правду на земле и в конце концов сделали его революционером. В жизни Ган Пик пошёл в нашу организацию, в романе Ган Манинг уйдёт на фронт под Мадрид (я в Мадриде бывал и Испанию достаточно знаю). Попутно для контраста следует дать историю конголезского молодого человека (по моим собственным наблюдениям). Первый план книги — развитие характера двух героев, второй — показ людей и природы Конго.

Таков скелет романа. Почему Андрей-Ган едет в Африку? Это просто: американское информационное агентство командировало его в дебри Конго для сбора сенсационных материалов. Он отправляется туда как современный гладиатор: вооружённый самопишущей ручкой и фотоаппаратом.

Ну, всё. Ещё раз обдумаю и начну!

Не знаю, представляет ли себе читатель технические трудности этого дела? Ведь я не собирался писать летопись, в которой древний Пимен, особо не утруждая себя размышлением, просто заносил на бумагу все новости дня наподобие живого телетайпа. С самого начала я решил пройти мимо хроникального рассказа о виденном, потому что для серьёзного отчёта о поездке в Африку нужны точные данные, а их в камере спецобъекта у меня не было. Волей-неволей пришлось поставить перед собой гораздо более сложную задачу — показа действительности через тщательно отобранные примеры: за неимением точного материала такой показ при наличии правильного отбора произведет достаточное впечатление. Однако тем труднее окажется моя задача!

Писать в тюрьме роман без бумаги и пера — чисто советская идея, и её подсказал мне пример писателя Бруно Ясен-ского, с которым мы случайно встретились в тридцать восьмом году на Лубянке — он ожидал очередного допроса, я — разговора с начальством, от которого зависела моя судьба. Избитый и растерзанный Ясенский, чтобы не сойти с ума, «писал» в голове очередной роман. Он сознался, что это трудно. Но ведь автор романов «Человек меняет кожу» и «Я жгу Париж» был профессиональным писателем, а настоящий писатель, имея опыт создания двух романов, легче скомпоновал бы в голове третий и тринадцатый.

Но я не был настоящим и никогда не считал себя таковым, и, тем не менее, хотел, чтобы моя продукция не так уж сильно отличалась от среднего литературного стандарта и чтобы воображаемый читатель не заснул бы при чтении моего произведения. Нужно было обдумать все детали, от титульного листа до примечаний и оглавления, распределить материал по главам, а главы — по разделам, и затем начать писать в голове текст, ничего не забывая, исправляя недочёты, замечая недомолвки, выбрасывая всё лишнее, Добиваясь доступного мне совершенства. И всё это время сохраняя в голове общий план и предназначенный им объём глав и разделов, сохраняя стиль речи отдельных персонажей и авторского текста, заостряя диалог, подыскивая эффектные начала и концовки. Уйма работы! На десятой воображаемой странице голова уже распухает от всевозможных «не забыть бы это», «надо после вот того вставить такое дополнение» и т. д.