Пир бессмертных. Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Возмездие. Том 3
Шрифт:
— Га! Индивидуальная кабынка? На свинарнике досок не мають, а туточки… В военное время, когда люди сражаются с фашистами! Сукин ты сын, каптер! Ну, я ж тоби…
«Начинается», — подумал я, по опыту зная, что «ну я ж тоби» у Сидоренко означает начало приступа ярости. Начальник вдруг задергался, засопел, схватил топор, стоявший у стопки поленцев, и начал рубить стены кабинки. Он рубил их не как плотник, сверху вниз, а как кавалерист — наотмашь, направо и налево. Блондинка, пригнувшись к полу, мелькнула под летающим в темноте топором и как была в одном белье, так и вылетела в дверь: работяги замерли с валенком на одной ноге и с другим — в руке; каптер, вдруг сильно вспотев, прижался спиной к полкам
— Ох и рубака ж я був в Первой Конной! Герой! — он покачал головой и просветлел, как всегда, когда вспоминал о том времени, которое навсегда осталось в его представлении самым лучшим. — Вообще я рабочий человек, у мене тело работы хочет, уси косточки по работе свербять. А я — начальник! На тоби — начальник! Хо-хо-хо! Добре я размяв руки та спыну! Як в баню сходив! Так-то, дохтор!
Он взял со столика чайник, потрогал его сбоку широкой ладонью и потянул воду прямо из изогнутого носика, нахмурился. «Каптеру сегодня же влетит», — подумал я, начиная лучше понимать начальника.
— Освежился! Теперь за дело!
И стремглав выбежал на двор.
Посветлело. Снег кажется еще синим, но на востоке уже ширится розовое пятно, там снег тоже будто пожелтел и зарумянился. По всей зоне по протоптанным в снегу дорожкам движутся к воротам темные фигуры, образуя ручейки, стекающие в запруду. У хлеборезки возня. Мы сворачиваем туда.
Дневальным и бригадирам инвалидных бараков хлеб выдается после рабочих. Еще издали, на бегу, мы видим, как среди шатающихся фигур в тряпье лихорадочно мечется высокий парень с ножом в руке: нож явно мешает и играет роль театрального реквизита, потому что больные старики уже сдались, носильщики покорно отдали корзины с хлебом, а охрана бросила на снег палки. Тут нужно было поскорей ухватить корзины да и уволочь их в синий полумрак, в сугробы, за первый, второй, третий барак, но нож тычется в замерзшую ткань и не лезет в карман, и пока грабитель возится с ним, Сидоренко успевает схватить его за ворот.
— Цыган Иван? Ты?
— Хм… Тоже мне приятная встреча… Здрасьте, гражданин начальник!
Цыган дружелюбно подает нож и выпрямляется во весь рост: он моложе, выше и сильнее Сидоренко. Тот на цыпочках топчется вокруг пойманного. Это смешно, и цыган улыбается. Сидоренко это замечает.
— Дал бы я тебе по морде, так не улыбался бы, тварь, но не положено, сам знаешь. А вы з якого барака, заключенные?
— Второго… Инвалидного… Гражданин начальник… Спасибо вам…. Помогли… Хлебец отбили…
Носильщики и охранники начинают плакать.
— Спасибо… Гражданин… Начальник… — фигуры покачиваются, как одуванчики на тонких стебельках, и трясут серыми лохмотьями. У них нет лиц. Это привидения. Сидоренко смотрит на них и закусывает губу.
— Так не плачьте, чудилы… Чего ж вы не загукалы? — говорит он дрогнувшим голосом. — У вас же и палки булы… Вас шесть, а вин один!
Цыган скалит ослепительно белые зубы и одобрительно кивает головой, доходяги мнутся, что-то соображают и сами начинают удивляться, что слов у них нет. Доходяги не говорят.
— Да вот… Оно конечно…
— Дали бы палкой по башке, чтобы с копыт свалить, и все! Просто, как колумбово яйцо! — рассудительно скрипит в форточку по-бабьему обвязанный полотенцем мужчина с узким, породистым лицом. Это — хлеборез, бывший моряк, ныне такой же инвалид: он — контрик, враг народа, но
Сидоренко все-таки доверил ему раздачу хлеба, иначе нельзя, — бытовики, социально близкий элемент, в полчаса растащат и разбазарят все до крошки: не только инвалидам, но и работягам не досталось бы ничего.
— А ты сам чего ж не выбежал на пидмогу с ножом, храбрец?
Голова в платке исчезает. Из форточки слышится:
— Я сижу на запоре, гражданин начальник, и выходить не могу: этак сразу выманят, подшибут ноги и растащат хлеб. Мой долг — раздать хлеб всем. Я один, а шакалья здесь много.
Сидоренко подмигивает мне.
— Значит, ты — моряк и к сухопутному бою не приспособленный. Так? Плохо! А ты, цыган, на развод не ходи, жди меня в Штабе. Шакалюга поганый! Я тебе опять дам срок! Ты когда получил последнюю добавку?
— Месяцев десять назад, гражданин начальник!
— Так, так… Не уменьшается, значит, у тебя срок? Свою десятку будешь кончать уже пид землей? Эх, кабы я мог загнать тебя на передовые: тебя твои статьи бережуть от немецкой пули, поганец!
У ворот уже начинают строиться бригады — бесформенная темная запруда приобретает очертания квадратов. Но сигнала еще нет. Сидоренко делает последний зигзаг по зоне и с разбега влетает в баню.
В моечном зале еще не жарко, пара нет: в этот ранний час здесь тихо, светло и пусто. На дальней скамье, подальше от двери и окон, мирно плещутся две женщины — пожилая и молодая. Это врач Марья Васильевна и красивая цыганка Сашка, преданная жена цыгана Ивана; с ведома и согласия мужа она сожительствует со всеми дядями зоны, недурно снабжается сама и посильно поддерживает любимого супруга, а жаркие минуты свидания с нарядчиком в замерзшем морге обеспечивают им обоим безнаказанный невыход на работу. «Эти луковицы и мясо под ларем Мамедов приберег или для Сашки, или для нарядчика, — думаю я. — Впрочем, это одно и то же». При нашем появлении обе женщины поворачиваются к нам спиной и ставят на колени по жестяному тазу с водой.
— Я вашу кохточку нашев пид ларем на пищеблоке, — кричит Сидоренко через приоткрытую дверь. — Хто бы мог ее вкрасть, кажите мени, дохтор?
Женщины переглядываются. Я понимаю и это: блуза попала в руки Мамедова за ежедневное получение порции премиального питания для ударников: дядя Саша умеет печь пирожки, похожие на бакинские чебуреки. Это обычная сделка придурка и помощника смерти, каких в лагере много; они — фон нашей жизни. Но простак Сидоренко не понимает этого.
— Слухай, цыганка, брось путаться с завкухней! Я усе знаю, поняла? Одевайся та давай на развод! Опоздаешь — в ШИЗО! Дошло?
— А то как же, начальничек, что за дамский вопрос? Кстати, оставьте покурить!
Бросив Марье Васильевне успокаивающий взгляд, Сашка не спеша встает и, усиленно раскачивая бедрами, шествует к двери. Сидоренко в щель просовывает ей навстречу желтые от махры короткие пальцы с бычком:
— За прогул буду судить! Ты не очень-то распускай перья — не павлин!
Цыганка вдруг сильно толкает дверь ногой и с порога спрашивает:
— Вы чтой-то хотели сказать, начальничек?
За окнами сигнал — отсюда он похож на нежно. е пение гавайской гитары. Развод! Возиться с цыганкой некогда. Но Сидоренко остается верным себе: вдруг неожиданно бухается на колени, потом ложится на живот и ползет под небольшой настил для чистого белья. Некоторое время оттуда слышатся глухие удары, возня и писк. Потом начальник выползает назад и выволакивает двух крупных кроликов. Сидоренко озадачен, кролики озадачены, цыганка Сашка в дверях тоже озадачена.