Пирамида не-творчества. Вневременн?я родословная таланта. Том 2
Шрифт:
Шахматисты
• «И Давид Бронштейн (1924–2006), и Михаил Таль (1936–1992) были гениями комбинации. Замечательными художниками шахмат. Хотя отношения между ними внешне были вполне дружескими, Бронштейн ревновал Таля к его успехам, эта ревность-зависть, особенно когда взошла талевская звезда (в период 1957–1960 гг. – Е.М.) была заметна всем, и Таль тоже не мог этого не чувствовать. Михаил Ботвинник, отмечая лакуны в игре Таля, признавал, что, когда начинается открытая счетная игра, ему нет равных. Тигран Петросян заметил как-то, что, лично знал только одного живого гения – Таля. Самые высокие характеристики Талю давал Леонид Штейн, а у Марка Тайманова первоначальный скептицизм по отношению к Мише сменился безграничным восхищением. Такое же чувство всегда присутствовало у Сало Флора, немало повидавшего на своем веку. И только Давид Бронштейн говорил, что Таль не производит на него большого впечатления: «У меня очень экономичный стиль игры. Это Таль играл очень сложно, нагромождая варианты, которые в большинстве своем придумывал после партии. Все они нереальные. Таль просто закручивал позицию, нагнетая страх на партнеров». Корчной вспоминает, как Бронштейн во время первенства страны в Москве в 1957 году, наблюдая искрометную игру Таля, сокрушавшего одного соперника за другим, говорил: «Ну что Таль, вот он жертвует все время, жертвует… Он думает, что он первый, кто играет в таком стиле.
• «Когда несколько лет назад (начало 1960-х годов – Е.М.) журналисты спросили Роберта Фишера (1943–2008) об игре Сэмюэля Решевского (1911–1992) (претендент на мировое первенство в 1940-50-х гг., главный соперник Р.Фишера в американских турнирах 1956–1966 гг. – Е.М.) молодой американец раздраженно ответил: «Об игре понятия не имеет, но ему безумно везет. Счастливчик! «…» (из книги Е.Мансурова «Загадка Фишера», Россия, 1992 г.).
Философы, историки, писатели, поэты
«Зависть, которую считают обыкновенно свойством душ слабых, умов ничтожных, не ограничивается, однако же, только ими… Литературная зависть иногда соответствует степени даровитости… Гениальный человек существует лишь во мнении света; чужое соперничество омрачает его существование, а чужое превосходство совершенно его уничтожит. Жизнь писателей и художников представляет собой печальные примеры подобной зависти, которая лихорадочно настраивает душу… Нравственные правила иногда оказывались недостаточными, чтобы подавить эту литературную зависть, которая приводила многих гениальных людей к невероятным результатам. Сколько актерства, сколько взаимного недоброжелательства в среде литераторов! Жертвы интриг, они берут напрокат чужие взгляды, щеголяют чужими чувствами; вечная маска закрывает их лица, они заботятся не об истине, но о внешних эффектах… И кажется, что самая слава их не прочна: она ветшает быстро, как и все, что принадлежит моде…» (И.Дизраэли «Литературный Характер, или История Гения», Великобритания, 1795 г.). «Похвалить писателю другого писателя – означает нанести ему оскорбление; люди «освященные и простодушные этого не понимают, и поэтому с непониманием и заботой смотрят, как на лице собеседника отражается разлитие желчи, осложненное приступом язвы желудка и ущемлением геморроя. «А что, он вам не нравится?» – с садистской наивностью интересуются они. Не приведи боже писателю, обласканному издателем, подслушать, как тот же издатель поет те же дифирамбы другому письменнику, обольщая своих авторов. Ушибленным уйдет писатель, беспокоен будет его сон, и горькое разочарование в людях отразит утром бритвенное зеркало… Что говорит собственный разум? «Не надо завидовать, это бесплодное и вредное чувство, от него страдания, хлопоты, суета, оно отравляет тебе удовольствие от жизни. Разве, если кто-то чего-то лишился, у тебя что-нибудь прибавится? Что говорит инстинкт жизни, повелевающий стремиться к максимальной значительности? «Он значительнее тебя, ты не можешь быть к этому безразличен, ты ведь сам должен быть значительнее всех, ты ущемлен самим фактом его значительности, постарайся же сделать хоть что-то, чтоб изменить положение в сторону своей большей значительности!!!» И вот жюри, состоящее из писателей, дает премию не тому, кто талантливее их, а вполне серому, и убеждают друг друга, что серый – хорош, а талантливый – плох, и радостно соглашаются друг с другом, и все в душе отлично знают, что к чему…» (М.Веллер «Психология энергоэволюционизма», Россия, 2011 г.). «Иногда подлинные почести, неожиданные, не подготовленные интригой, поднимаются на чердаки к беднякам, как Лафонтен, Жан-Жак Руссо, Прюдон, и поражают в самое сердце литературных шарлатанов. Они трепещут от страха, – как бы эти почести не озарили роковым светом их ничтожество… Подумайте, какое раздражение должен втайне чувствовать академик, который написал очень мало или не написал ничего… по отношению к человеку, который, как Курье или Беранже, имеет на своей стороне только общественное мнение! Это чувство по силе не уступает ненависти, выказанной в 1793 году… (А.Стендаль «Люди, о которых говорят», Франция, 1829 г.). «Многие выдающиеся таланты, сравнивая себя с другими, приходили к нелестным для себя выводам и даже завидовали тем, у кого таланта было… меньше. По свидетельству Герцена, о русском историке Н.Станкевиче один биограф сказал, что он – серебряный рубль, завидующий величине пятака. Такое можно было бы сказать и о некоторых других…» (Н.Гончаренко «Гений в искусстве и науке», СССР, 1991 г.). «Сор поднимается до вершин… Не только лакеи и коммерсанты – сколько достойных писателей в междоусобицах вело себя недостойно!.. В изнанке литературного процесса всегда лежала борьба мафий за различные блага, не только низменные, но и возвышенные, как, например, слава…» (Л.Жуховицкий «Как стать писателем за 10 часов. Руководство для всех, кто хочет прославиться», Россия, 2005 г.). «Какой же поэт не подосадует, если его приятель сумеет написать так же хорошо, как он сам?» (Дж. Свифт, писатель, Англия, 17–18 вв.). «Интриги писателей всегда казались мне позором литературы… Зачинщики интриг и литературные сплетники в моих главах достойны презрения» (из письма Фридриха II к Ф.Вольтеру, Пруссия, 1753 г.);
• «Почему Платон (ок. 428–348 гг. до н. э.) избегает упоминать о Ксенофонте (ок. 430–354 до н. э.) и почему Ксенофонт, говоря о Платоне, старается распускать всевозможные нелепости? Не с целью ли омрачить его славы?.. Они даже писали в этих видах…» (из трактата И.Дизраэли «Литературный Характер, или История Гения», Великобритания, 1795 г.);
• «Всегдашняя наклонность Аристотеля (384–322 до н. э.) розниться с системою своего учителя Платона (ок. 428–348 до н. э.) вела его к заметным отвлеченностям и противоречиям самому себе…» (из трактата И.Дизраэли. «Литературный Характер, или История Гения», Великобритания, 1795 г.). Быть может, честолюбивый ученик, которого, по замечанию Платона, «следовало всегда держать в узде», и сам понимал, что «диалектика Платона оказалась вершиной античной мысли и после Платона она не поднялась выше даже у Аристотеля»…;
• «Известный по стихам А.С.Пушкина Зоил (4 в. до н. э.) (древнегреческий философ и ритор, по некоторым сведениям, ученик Сократа – Е.М.) – античный критик и поэт, присвоивший себе прозвище «Гомерова бича» за критику им поэм Гомера, оставил по себе, кроме того, «гордое звание» отцеубийцы…» (из книги Н.Носова «Преступные философы», Россия, 2007 г.). «За его мелочные придирки к Гомеру Зоила называли «бичом Гомера», а за его язвительный язык – «бесстыдным оратором»…» (из монографии Ф.Любкера «Словарь античности», Германия, 1854 г.);
• «Причину своих гонений французский философ Пьер Абеляр (1079–1142) объяснял так: «Поскольку Господу было угодно даровать мне не меньше способностей для изучения Священного Писания, чем для светской философии, число слушателей моей школы как на тех, так и на других лекциях увеличивалось, тогда как во всех остальных школах оно так же быстро уменьшалось. Это обстоятельство возбудило ко мне сильную зависть и ненависть других магистров, которые нападали на меня при каждой малейшей возможности как только могли» (из книги «История моих бедствий», Франция, 1135-36 гг.); «…Абеляр вспоминал: «С самого начала моей преподавательской деятельности в школе молва о моем искусстве в области диалектики стала распространяться так широко, что начала понемногу заслонять славу не только моих сотоварищей, но и самого учителя»… Если бы в то время существовали иллюстрированные журналы, то они пестрели бы следующими заголовками: «Абеляр в Париже!», «Вундеркинд Абеляр читает лекции!», «Студенты толпой валят из Парижских учебных заведений в предместье, где учит великолепный Абеляр!», «Абеляром восхищены!», «Толпы учеников следуют за молодым магистром Абеляром!», «Абеляр в лучах славы!» А после: «Абеляру завидуют!», «Абеляра истязают!», «Абеляра травят!», «Абеляра заставляют спалить лучший свой трактат!», «История незаслуженно пострадавшего от руки завистников и самодуров!» (из книги Н.Носова «Преступные философы», Россия, 2007 г.);
• «Почему Дж. Боккаччо послал Франчески Петрарке (1304–1374) список творений Алигьери Данте (1265–1321), говоря, что они как первый луч денницы озаряли его ум, а Петрарка холодно заметил, что он не намерен много заниматься ими, потому что, сам собираясь писать на том же простонародном языке, он не желает навлечь на себя нарекание в заимствовании? Единственная заслуга Данте, по его мнению, та, что он начал писать на общепонятном языке. Так же равнодушно смотрел Петрарка на картины «Ада» (из «Божественной комедии» (1307-21 гг.) Данте – Е.М.), с прискорбием сознаваясь в душе своей, что есть поэт, который в состоянии помрачить его славу…» (из трактата И.Дизраэли «Литературный Характер, или История Гения», Великобритания, 1795 г.);
• «Необычайный успех «Дон Кихота» (1605 г.) заставил Мигеля Сервантеса (1547–1616) обратить более серьезное внимание на литературу, нежели прежде. У него явилось желание войти в круг литераторов, как и он, последовавших за двором Филиппа III в Мадрид. С этой целью Сервантес познакомился с Лопе де Вега (1562–1635), Висенте Эспинелем (1550–1624) обоими Архенсола, Франсиско Кеведо (1580–1645) и другими. Судя по мемуарам того времени, Сервантес, казалось, пользовался большим почетом в литературном мире. Писатели чествовали его талант, его записывали в члены модных в то время религиозных братств, венчали на поэтических турнирах, раскрывали перед ним двери академий… Сервантес платил любезностью за любезность. Он старался завязать дружеские отношения с некоторыми из своих товарищей по профессии, хвалил в их произведениях то, что считал достойным похвалы, писал хвалебные стихи в честь Мендозы, Лопе де Вега и других. Но, несмотря на все расточаемые внешние знаки уважения, в отношениях к Сервантесу его сотоварищей не было и тени искренности. Они не доверяли его любезности, не верили в его доброжелательство, смотрели на него с предубеждением, как на человека, не разделявшего их взглядов, и многие из них питали к нему вражду. Им досадно было сознавать, что своим блестящим успехом он обязан исключительно самому себе; их коробила независимость его литературных и политических воззрений, самостоятельный образ действий в течение всей его жизни. Они поняли, что этот старик всегда будет держаться в стороне от всяких партий…что он всегда будет стоять выше всего, что может составить силу сплотившихся посредственностей. Мало того, почти каждый из них таил в душе частичку личной злобы против Сервантеса. Оно и понятно: в первой части автор «Дон Кихота» не только восстал против рыцарских романов, но и громил все те роды литературных произведений, в которых видел ложь и искусственность. Рядом с критикой средневековой литературы в роман вставлено множество несомненных намеков современную. Это было равносильно открытому объявлению войны отрицательным сторонам испанской литературы того времени; немудрено, что Сервантес вооружил против себя, всех, кто прочел свой приговор на страницах его новой книги. Но так как сатира автора направлена была не столько против отдельных писателей, сколько вообще против новых модных течений в литературе, то обиженными оказались все, и великие, и малые, начиная от такого корифея, как Лопе де Вега, и кончая самыми бесталанными и малоизвестными. Оглушенные шумных эффектом, сопровождавшим появление на свет «Дон Кихота», они не решались в первое время вступить с ним в открытый бой. Но сдерживаемое вначале раздражение с тем большею силою прорвалось наружу впоследствии и перешло в нескрываемую вражду. Сервантес оставался до самой смерти жертвою этой вражды и мишенью для мелочных придирок со стороны литературных котерий (сплоченная группа лиц, преследующих какие-либо своекорыстные цели – Е.М.). «Жизнь Сервантеса в Вальядолиде и в Мадриде в начале 17-го столетия, – говорит Шаль, – представляет непрерывную войну. Каждый день он дает сражение или плохой литературе, или плохо организованному обществу»… Нет никакой возможности перечислить все те уколы, жертвою которых был последний…» (из очерка А.Цомакион «М.Сервантес, его жизнь и литературная деятельность», Россия, 1894 г.). «Большим ударом для Сервантеса был выход в 1614 году «Второго тома хитроумного идальго дон Кихота Ламанчского». Автор назвался Алонсо Фернандесом де Авельянедой. Он откровенно издевался над Сервантесом, смеясь над его возрастом, однорукостью, жизненными неудачами, литературными вкусами. Сохранив композиционные приемы первого тона, Авельянеда изменил образ героя. Его поступками теперь движет не рыцарственность, а вера и стремление к обогащению. Герой стал мельче. Издавая в 1615 году вторую часть романа, Сервантес полемизирует с Авельянедой… Но для истории литературы важнее то, что «Лжекихот» стал для Сервантеса образцом наоборот, основанием для более глубокого выделения в тексте гуманистического начала… В результате этих изменений роман приобрел философское звучание…» (из статьи А.Завьяловой «Мигель Сервантес», российск. изд., 2003 г.);
• «Почему Пьер Корнель (1605–1684) чуть не умер, когда Жан Расин (1639–1699) советовал ему не писать трагедий? Почему Франсуа Вольтер (1694–1778) постоянно унижал возвышенность Корнеля, мягкость и благородство Расина и падкость Проспера Кребийона (1674–1762)? Почему Джон Драйден (1631–1700) только на смертном одре отозвался хорошо о Томасе Отвее (1652–1685) и признал в нем более пафоса, чем в себе? Нападки эти можно приписать зависти…» (из трактата И.Дизраэли «Литературный Характер, или История Гения», Великобритания, 1795 г.);
• «Жан Расин (1639–1699) – (французский драматург и поэт, совершенствовал позиции «позднего классицизма» – Е.М.) был чрезвычайно чувствителен… «Он имел двух критиков, которые подобно критикам Александра Попа (1668–1744) – (английский поэт и теоретик литературы – Е.М.) и Джозефа Аддисона (1672–1719) – (английский писатель нравоописательного семейно-бытового романа 18 в. – Е.М.) систематически нападали на все его сочинения, как только они появлялись на свет. Аддисон испытывал это тяжелое и смешанное чувство в отношении к Попу, зарождающаяся слава которого породила, в нем зависть…» (из трактата И.Дизраэли «Литературный Характер, или История Гения», Великобритания, 1795 г.);