Пирамида, т.1
Шрифт:
– Мало того, Женя, что вы себе заводите постороннюю голубку, вы еще воркуете с ней в самом уединенном уголке речного вокзала, лишь бы утаить такую сенсацию от огорченных друзей...
Было бы глупо спрашивать: ни кому он обязан таким открытием, ни каким способом было оно совершено? Судя по автомашине, повелительнице дьявола на побегушках ничего не стоило иметь дозорные глаза на всех перекрестках мира. В самом допущении нечистой силы, хотя бы гипотетическом и вполушутку, сказывалась несомненная эволюция закоренелого скептика.
– Большая честь для меня, – суховато сказал Сорокин, – что вы принимаете так близко к сердцу мои маленькие приключенья, хотя, сколько мне помнится, я никогда не числился при вашем дворе.
– Все равно, я не люблю, когда срываются с моей орбиты... Впрочем, в тот раз заодно с досадой я испытывала и сожаление... но я-то свой
Сорокин стиснул зубы:
– Ярость или, пардон, ревность не мешает пани Юлии вести машину?.. Может, приземлиться до окончания припадка?
– Нет, ничего, – в запале продолжала она. – О вкусах не спорят, другое имею в виду... Никогда не думала я, что вы такой скряга, Сорокин. Ладно, еще в отношении подарков в какой-то мере простительно проявить забывчивость под предлогом любовной горячки, но вряд ли разумно экономить в отношении харчевки на своей даме. Конечно, не надо приучать их к излишествам, но, лакомясь кетовой икрой, не заказали для нее и пирожка... ну, с конским ливером, что ли. Мне не раз приходило в голову, что с утратой детской человечности люди приобретают либо слезливую чувствительность, либо полную черствость взамен... Так вот, Сорокин, нельзя так, надо подкармливать свою милашку.
Тем оскорбительней звучало обвиненье, что произнесено было вполне благожелательно, в тоне опечаленной дружбы.
– Я не сержусь, – сдержанно отвечал Сорокин, – пани Юлия не виновата в том, что изредка поддается наследственной потребности щелкать шамбарьером поверх зверей и нищих, но не чересчур ли пользуется она тем грустным обстоятельством, что в столь уединенной местности мне не найти сейчас, пожалуй, обратное такси.
Он принялся деятельно протирать запотевшее стекло сбоку, словно в чаянии рассмотреть сквозь туман хоть попутный грузовичок там, внизу. Благодарение Богу, что не высказал с маху в качестве предполагаемого повода ее поступления в юридический институт врожденную склонность карать кого нибудь. Вдруг самое дыханье его замкнулось от совершенно точной, потому что единственно-реальной догадки, которая тотчас и подтвердилась.
– А может, это и есть новая ваша муза? – вкрадчиво спросила Юлия. – Восходящая звезда?
Он сокрушенно всплеснул руками.
– Пани Юлия всерьез считает ту бедняжку подходящей к моему творческому профилю? – и в голосе его прозвучала неподдельная горечь за столь незаслуженное сниженье своей духовной личности до такого уровня. – Эта тема ниже моего регистра...
– Очень рада, Женя, что, несмотря на обступающие соблазны, вы не изменили своей главной теме. Я потому вас заподозрила немножко, что вы у нас универсал не хуже всеядного блоковского скифа, которому внятно и чужое, даже враждебное. В любой измене, помимо самого факта, еще важнее – с кем она совершена. Вы росли у меня на глазах и, сколько помнится, помимо своих сценариев, удачных иногда, успешно сочиняли вологодские частушки, воззвания к трудящимся, цирковые репризы, даже текст для гимна, правда, сразу же отвергнутый.
Видимо, и ему самому было весело вспоминать былые подвиги.
– А также духовные стихи многоголосого исполнения по заказу баптистской общины, международные обзоры для тугодумного начальства, трататушки для конферансье... Мало ли чего там, – добавил он. – Не судите строго: я был молод, нищ и голоден тогда... но и теперь держусь точки зрения, что не стыден никакой честно заработанный хлеб.
– На моей памяти, – стала иронически перечислять Юлия, ведя машину поперек широкой, внизу, в сером падымке незнакомой реки, – вы ухитрились побывать руководителем детской самодеятельности, консультантом по спорту, напомните, кем еще?
– Кроме того, в моем потенциальном диапазоне – и присяжный поверенный, ученый секретарь чего-нибудь и митрополит пусть даже на Огненной земле, но всюду с гарантированным успехом, – со смехом пополнил он свою действительно многогранную биографию. – Истинный талант есть мгновенное постижение самой конструкции явления, подчеркиваю, любого. Знаете, при моей внешней сохранности я ведь очень древний, дорогая, – с неожиданной строгостью добавил он, – все видел, трогал, владел, оплакивал... Знаю изнанку всего на свете. Давайте мириться, пани, – властно сняв с руля ее руку в перчатке, почтительно приложил к губам.
Она не противилась:
– Все же, приоткройте мне механику такой постоянной удачи...
– Ну, везде требуется одно и то же. Сделать для окружающих свое существование необходимым, суждение авторитетным. Легче всего это достигается в искусстве, но не в исполнительном его разделе, где пребывание оплачивается потом, паденьями, сломанными крыльями, а в смежном – регистрационно-наблюдательном: куда пускают даже без таланта и патента. Практика такова, что недоданный автору паек хваления подобно прибавочной стоимости автоматически зачисляется на текущий счет критика. Так без особого повреждения здоровья и затраты времени на кропание ценностей к старости составляется капитал, нередко превышающий возможные процентные отчисления за соавторство. Собственно, все исключения известны современникам наперечет Дело в том, что в своей мнительной осторожности, как бы не надули, публика щедро оплачивает строгую дегустацию предлагаемого товара, причем сладострастно любит наблюдать послойное снятие кожи с живого автора под благовидным предлогом проникновения в таинственный для нее творческий процесс. А если кому посчастливится раздеть гения вдобавок... о, критик со шкурой гения через плечо становится величественным и грозным явлением эпохи. Будь я поленивей, из меня вышел бы изрядный зоил! А попадись мне под руку подходящий Гоголь, о, я бы с таким трофеем... – Он замолк не без досады на себя за болтливое, все из того же льстивого плебейского красования, раскрытие глубочайших производственных секретов, пускай даже высокопоставленному благонадежному собеседнику. – Ну хватит об этом. Нам далеко еще ехать? Я собирался прояснить наши старые отношения заодно..
– И все же мне не нравится ваша философия, Сорокин, однако не виню вас, – со сдержанной неприязнью наставительно заговорила Юлия. – Там, внизу, откуда вы, в силу тяжких жизненных условий, все, чем жива душа, вообще воспринималось в упрощенном аспекте физиологической потребности – вроде почесаться, сходить в баню, зарядиться калориями на трудовые сутки. Зародившаяся в обиходе обеспеченных сословий как высшее духовное роскошество, так называемая вечная любовь, сегодня, судя по количеству разводов, не шибко приживается среди беззаветных тружеников. Правда, в преддверии великих столкновений иные мирные добродетели вырождаются у молодежи, хотя отжившие святыни жестоко мстят за свое осквернение. И сегодня любовь не просто дар в расцвете жизни, но и единственный через пламя смутного времени перекинутый мостик в далекое послезавтра, где уже нет меня, растворившейся в толпе незнакомцев, но какой-то из них, может быть, ближайший мой потомок, как всегда бывало в годы бедствий, путеводной звездой взорвется над заблудившимся миром... и я в нем! Вообще не выношу срезанных цветов, убиваемых в самой их надежде... – по какой-то недосказанной логике заключила она.
– И давно, если не секрет, потянуло вас на сей благородный в смысле жертвенности, но опрометчивый для девушки поступок? – в тоне прежнего полемического задора справился у своей, возможно, будущей клиентке Сорокин, но та замкнулась в себя, сквозь стекло уставясь в летящую ей навстречу маньякальную даль. – Точнее и начистоту, откуда у ясновельможной пани с ее повышенной чувствительностью на малейший, даже безбольный дискомфорт, в чем, кстати, видятся мне корни ее неприступного античного целомудрия... спрашивается, откуда у ней влечение, навряд ли сладостные в наше время, насколько понял я, муки мессианского материнства? – И опять молчание было ему ответом. – Опять же я совсем не против масштабной любви с прицепом, как говорится, на светлую будущность... и если бы мне разрешили поставить по вашему замыслу картину гибнувшей планеты, я завершил бы ее как раз эпизодом любовного акта во имя такой, уже напрасной надежды... – И великий артист в доскональных подробностях обрисовал, как последняя на земле, не первой молодости, случайно уцелевшая парочка в каменной щели, под сенью нависшей руины деятельно выполняет Адамов долг по воспроизводству человечества. В данном случае дымящаяся развалина выглядела бы царственным ложем для бессмертных...