Пираты Гора
Шрифт:
— Играйте, — сказал я музыкантам. Танец любви новообращенной рабыни имеет в различных городах Гора много вариаций, но основная его тема — выражение своей любви и покорности рабыней, с нетерпением ожидающей минуты, когда она окажется в объятиях своего нового господина.
Музыканты ударили по струнам и под крики и хлопки Клинтуса и Турнока их девушки медленно закружились перед ними.
— Танцуй, — приказал я Мидис.
Скованная страхом, со слезами на глазах, гибкая темноволосая девушка грациозным движением подняла руки
Она снова танцевала передо мной, поводя из стороны в сторону плотно сдвинутыми бедрами и воздев над головой соприкасающиеся тыльной частью запястья, ладонями наружу. Однако теперь она не просто мастерски исполняла танец закованной в цепи рабыни; на запястьях у нее действительно были наручники, а на ногах — кандалы. И я не думал, что на этот раз она закончит танец плевком мне в лицо.
Все было совершенно наоборот.
— Пусть хозяин сочтет меня привлекательной, — не удержавшись, взмолилась она дрожащим голосом.
— Не мучь ее так, — обратилась ко мне Телима.
— Убирайся на кухню, посудомойка! — огрызнулся я, и Телима, в заляпанной жиром грубой репсовой тунике, опустив голову, вышла из комнаты.
Музыка становилась все неистовее.
И тут Ула, танцевавшая перед не сводившим с нее взгляда Клинтусом, с какой-то неожиданной дерзостью сорвала с себя прикрывающий ее тело шелк и протянула руки к своему хозяину.
Тот поднялся на ноги и увел тяжело дышащую девушку за собой.
Я рассмеялся.
И тут Тура, эта простая девчонка-ренсоводка, также широким взмахом руки сбросила с себя тонкое шелковое одеяние, открывая свое тело наблюдающему за ней Турноку — какому-то крестьянину, недостойному ее, — и тот, рассмеявшись, подхватил ее на руки и вынес из комнаты.
Я обнажил меч.
— Этим танцем решается моя жизнь? — дрожащим голосом пробормотала Мидис.
— Вот именно, — ответил я.
Танцевала она великолепно. Казалось, каждая клеточка ее тела двигалась так, чтобы доставить мне удовольствие, а глаза неотрывно следили за выражением моего лица, пытаясь прочесть по нему, что ее ожидает. Наконец она без сил опустилась на пол и прижалась лицом к моим сандалиям.
— Пожалуйста, пусть хозяин найдет меня привлекательной, — взмолилась она. — Пусть скажет, что я ему нравлюсь.
Я сознательно томил ее ожиданием, неторопливо вкладывая меч в ножны.
— Зажги светильник, — наконец распорядился я.
Она с благодарностью взглянула на меня, понимая, однако, что проверка еще не окончена, и легкими шажками подбежала к медной чаше, наполненной сухим мхом и мелкими древесными стружками. Затем она умелым движением высекла искру, ударив металлическим бруском по кремню, и когда крохотное пламя побежало по мелким сухим щепочкам, перенесла его в наполненный жиром тарлариона светильник.
Я сам бросил на пол, в угол, рядом со вделанным в стену кольцом для привязывания рабов, шкуры любви.
Музыканты, сжимая в кулаке по серебряной
Позже, вероятно, за час до рассвета, масло в светильнике начало догорать.
Мидис, лежавшая у меня на плече, приподняла голову.
— Мидис сделала все как нужно? — спросила она, вглядываясь мне в лицо. — Хозяин доволен своей рабыней?
— Да, — устало ответил я, глядя в потолок, — я доволен тобой.
Я чувствовал пустоту во всем теле.
Довольно долго мы лежали молча, наконец она снова заговорила.
— Хозяин правда доволен своей Мидис?
— Доволен, — нехотя ответил я.
— Значит, Мидис — первая рабыня у него в доме?
— Первая.
Она нерешительно посмотрела на меня и прошептала:
— А Телима только кухонная рабыня, посудомойка. Почему она носит золотой браслет?
Я ответил ей долгим взглядом, затем тяжело поднялся на ноги, натянул на себя тунику, подпоясал ее ремнем с неизменно висящим на нем мечом и отправился на кухню.
Телима сидела на полу, у очага, опустив голову на колени. Я едва смог различить ее в полутьме, да и то лишь по отбрасываемым на ее лицо отблескам догорающих в печи углей.
Она встретила мое появление вопросительным взглядом тускло мерцающих глаз.
Не говоря ни слова, я снял у нее с руки браслет.
На глазах у нее показались слезы, но она не сделала попытки мне помешать.
Я развязал веревку, обматывавшую ее шею, — и протянул принесенный с собой ошейник.
— «Я принадлежу Боску», — прочла она, с трудом разбирая в скудном освещении выгравированные на металле буквы.
— Я не знал, что ты умеешь читать, — заметил я.
Мидис, Тура и Ула, как все женщины-ренсоводки, были неграмотными. Телима опустила голову. Я надел ей ошейник и застегнул его.
— Давно уже я не носила ошейника, — задумчиво пробормотала она.
Интересно, как ей удалось во время побега или позже, уже на островах, избавиться от ошейника? Хо-Хак, например, до сих пор носит ошейник, оставшийся на нем со времен его рабства на галерах. У ренсоводов не было приспособлений, позволявших разрезать или разрубить металлическую полосу на горле. Вероятно, Телиме каким-то образом удалось обнаружить и стащить ключ от своего ошейника.
— Телима, — поинтересовался я, возвращаясь мыслями к Хо-Хаку, — а почему Хо-Хак так разволновался, когда мы заговорили о том мальчике, Зекиусе?
Она не ответила.
— Конечно, он должен был его знать, — продолжал я, — но почему это его так обеспокоило?
— Это был его сын, — сказала Телима.
Я повертел золотой браслет в руках и положил его на пол. Затем вытащил из-за пояса снятые после танца с Мидис наручники, надел один из них Телиме на левую руку, пропустил цепь через вделанное в стену кухни широкое кольцо и застегнул второй наручник у нее на правой руке. Потом снова поднял с пола браслет.