Пираты. Книга 3. Остров Моаи
Шрифт:
Ну, в самом деле, стоит ли рассказывать о том, почему ты назвал свою дочь Леной, зачем ходишь иногда на главпочтамт, хотя не получил там еще ни одного письма?
Можно ли объяснить, почему ты волнуешься, когда на улице жара, и у тебя сразу встают перед глазами теплые ягоды малины, ладони, перепачканные красным соком?
Поймут ли, если скажешь, что Остров звенел в твоей душе прозрачной сосулькой? Сосульки-то не звенят. Они разбиваются с тусклым глухим звуком.
Но как бы там ни было, в поезде, под снегом люди с почти детским азартом упивались новыми по силе чувствами. Возможно, завтра нерасчетливая доброта будет отодвинута в сторону и уступит место жестокости, сухости, но сегодня каждый искренне радовался, обнаружив в себе столько всего. Люди стремительно и неудержимо мчались навстречу друг другу. Соображения осторожности, целесообразности остались где-то там, за стенами вагона. Неутолимая тяга к новым людям, стремление закрепить мимолетное знакомство, почти религиозная вера в то, что самая невероятная встреча может повториться... Что стоит за этим? Почему каждый новый человек – как глоток свежего воздуха? Откуда это ощущение, будто откровенный разговор обновляет что-то в тебе, действует, как весенний ветер на голые ветви деревьев?
ПОМНИШЬ? Новый год в Коендо...
Ты приехал в этот едва ли не самый северный поселок Острова в конце года – тридцать первого декабря. Был солнечный морозный день, «газик», обшитый изнутри списанными в общежитии одеялами, была дорога, петляющая среди пологих, почти неприметных сопок. И боль в глазах от неестественно яркой снежной равнины. Шофер ехал в темных очках, опустив светозащитное стекло. А над замерзшими и засыпанными снегом болотами неподвижно стояли легкие облачка пара, точно такие же, как над рекой теплым летним вечером – на материке.
И там ты первый раз увидел, как гудит и бесится над скважиной огромное, почти невидимое на солнце газовое пламя. Только вдруг среди мерзлой равнины – зной. И на десятки метров вокруг странно и чуждо простиралась сухая рыжая поляна с выгоревшей травой, сухими тропинками и теплой пылью, которая поднималась на ветру вместе со снежной пылью.
Тебя поселили в низеньком деревянном общежитии с ребятами из буровой бригады. Все шло отлично, вы встретили Новый год и продолжали поднимать тосты за каждый часовой пояс, потому что на каждом часовом поясе у кого-то находился друг. Вы уже добрались до Байкала, когда крики и топот в коридоре заставили вас выскочить на улицу. И ты увидел, как по узкой тропинке в снегу к газовой скважине бегут люди.
Когда, запыхавшись, ты подбежал к сатанеющему пламени, то увидел картину, которую вряд ли забудешь когда-нибудь. Из ночи, из снега на огонь летели кайры, сотни и сотни белых птиц. Их с силой выбрасывало из темноты, как из какой-то трубы, и швыряло в огонь, проносило сквозь него. Дальше птицы летели живыми пылающими факелами, с шипением падали в снег и бились, бились, пока не затихали, черные и обгорелые. В воздухе пахло палеными перьями. Крики людей, пытающихся отогнать птиц, почти не были слышны из-за гула огня. Старый буровой мастер из последних сил размахивал шестом с привязанной тряпкой, что-то кричал, но птицы не видели его, не хотели видеть. Бросив шест, он стоял слабый и беспомощный, а вокруг него затихали на снегу тлеющие птицы. Потом мастера отвели в общежитие, снова усадили за стол, но радости не было. Он сидел, сжавшийся в комок, уставившись неподвижным взглядом прямо перед собой, и в его глазах до сих пор металось пламя и бились на снегу кайры.
Следующий Новый год застал тебя в Южном. И ровно в двенадцать по стенам полутемной комнаты, освещенной лишь маленькими елочными лампочками, вдруг заметались разноцветные тени. Глянув в окно, ты увидел тысячи сигнальных ракет, взвившихся над городом. Там, вверху, они взрывались и осыпались необыкновенным снегопадом. Ракеты вылетали из распахнутых окон, из форточек, из подъездов, с балконов. Все-таки это была столица рыбаков, геологов, горняков, и ракеты входили в экипировку любой экспедиции. Конечно же, к лучшему, что их не использовали по прямому назначению, что дело не дошло до призывов о помощи. Ракеты привезли домой, и они не один месяц ждали часа, чтобы невырвавшийся крик о помощи стал криком радости.
Целое зарево огней колыхалось над площадью. На материке площади пустеют к двенадцати, а здесь собралась громадная толпа, и из нее, ярясь, с шипением уходили вверх темные сгустки и, взрываясь, падали вниз огненными брызгами.
А потом, когда Новый год перевалил через Уральский хребет, вы пошли в сопки и перед утром, когда сгустилась тьма, вдруг в самой чаще нашли убранную елку. На ней горели разноцветные лампочки, и рядом со стеклянными игрушками висели промерзшие ломтики колбасы, кетового балыка и даже несколько маленьких бутылочек с коньяком.
Кто это сделал? Зачем?
Да и так ли уж это важно... Вы нашли убранную елку в глухом лесу, и она стала хорошей приметой на весь год. Теперь можно сказать, что она сбылась.
А еще через год ты встречал этот праздник в гастрономе.
Буран начался тридцать первого декабря с утра и к одиннадцати ночи достиг небывалой силы. Едва добравшись до гастронома, ты понял, что не только не успеешь к двенадцати домой, но и вообще вряд ли доберешься. Двери не закрывали – в них время от времени протискивались замерзшие, уставшие люди. Шли уже не за покупками – спасались от бурана. Продавцы тоже не решились возвращаться домой в такую ночь. К двенадцати вас собралось человек тридцать. И получился прекрасный праздник. Вряд ли нашелся тогда хоть один человек, который не оставил бы восторженной записи в «Книге жалоб и предложений».
За столом ты сидел на ящике из-под печенья, а после трех, подстелив брезент, тебя уложили на мешки с сахаром. А утро началось с того, что все тридцать человек готовились встречать первых покупателей – расчищали ближние и дальние подступы к гастроному.
И это было здорово!
ХОЗЯЙСТВЕННЫЕ ХЛОПОТЫ. Первыми почувствовали неудобство своего положения пассажиры, которые рассчитывали сойти с поезда ночью или рано утром – они не взяли с собой никакой еды. Когда подсчитали содержимое буфета, оказалось, что на каждого приходится пирожок, половина вареного яйца и штук пять конфет «Белочка». Нашелся, правда, ящик сгущенного молока, но его выпили с чаем в первый же день.
Положение ненадолго облегчилось, когда начались поступления в общий котел, как говорится, от частных лиц. Старушка, добиравшаяся в Смирных, везла с собой стопку тортов. Не задумываясь, она принесла их в буфет. Торты поделили между детьми, и ужин для них оказался вполне сносным. Остальные пили чай – без сахара и заварки. Командированный, пожелавший остаться неизвестным, принес килограмм пять конфет, которые вез домой. Однако большинство поступило проще – свои дорожные запасы хлеба, икры, колбасы, не мудрствуя, поделили между соседями по купе.
К вечеру второго дня начали желтеть и гаснуть лампочки. Это грозило прекратить все игры – шахматы, домино, карты. К тому времени уже кончилась еда, и в угольных ящиках показалось дно. Положение спас товарищ, который вез на север Острова чемодан свечей.
Кончилась вода, но вокруг было достаточно чистого снега. Уже на второй день началось переселение. Всех пассажиров из общих вагонов перевели в купейные и плацкартные. Четыре вагона освободились, и уголь из их ящиков поделили. Ударные бригады, сменяя друг друга, пробились к паровозу, но угля там оказалось на удивление мало. При самом экономном расходовании его могло хватить еще на день-два. Температура в вагонах упала, и люди снова натягивали на себя пальто, шапки, свитера...