Пираты. Книга 3. Остров Моаи
Шрифт:
Утро наступило поздно и как-то неохотно, будто его выталкивали из-за горизонта, а оно упиралось, цепляясь за промерзшие ветви деревьев, за покатые сугробы.
Обычно обильные тайфуны быстро выдыхались, порывы ветра становились реже, пока не прекращались совсем. И через день-второй при ярком солнце многотонные причудливые козырьки из снега обламывались с крыш и с шелестом, напоминающим шелест голубиной стаи, падали вниз. После удара о землю их швыряло на противоположный дом, и вся эта громада снега легко, почти невесомо взметалась, проламывая рамы нижних этажей и вваливаясь в квартиры.
Но на этот раз
Состав стоял черный и безжизненный, будто оставленный здесь сотни лет назад. Где-то рядом начинался океан, замерзший у берега, а дальше – клокочущий и легко проглатывающий тысячи тонн снега. Попадая на палубу судов, волны быстро замерзали, и рыбаки, не успевшие добраться до портов, мечтали только об одном: продержаться, не дать льду покрыть палубу и борта. Обмерзшее судно проседало, становилось неуправляемым, и волны, перекатываясь, покрывали его все новыми слоями льда, пока оно не скрывалось под водой. Может быть, именно рыбакам сейчас было тяжелее всего. Но зато что может сравниться с их радостью и чувством победы, когда на горизонте спокойного моря они увидят свой Остров и побегут по палубе, давя тяжелыми сапогами хрустящие льдинки. А пока, пронизывая набитый снегом воздух, неслись их радиоголоса – одни просили помощи, другие ее предлагали.
БУДЕТ ОСЕНЬ, БУДЕТ ДОЖДЬ... А в сотне метров от океана вырастал длинный сугроб, который еще несколько часов назад был грохочущим, несущимся поездом. Триста человек были словно выхвачены из общего движения и остановлены на ходу. Они мчались по жизни, торопясь и опаздывая, не имея возможности остановиться, задуматься, оглянуться. Конечно, не всегда получается как хотелось, и мало ли людей несутся сейчас, зная, что давно уже сбились с дороги, которую наметили вначале, несутся по чужой дороге, стараясь не придавать этому значения.
А другие надеются, что набранная скорость поможет им выйти на свою дорогу, что положение, власть, деньги рано или поздно дадут им право выбора, и уж тогда-то они выберут свою дорогу. Они не догадываются, что и положение, и власть отбирают у них право выбора. Идут годы, появляются новые друзья и новые цели, новые ценности, появляются шрамы на душе и усталость, а своя дорога, с которой ты сошел когда-то, где она? Да и о какой дороге речь? Она превратилась в глухую заросшую тропинку, и... И стоит ли сходить с чужого асфальта, с чистого, ровного и такого удобного асфальта на эту самую тропинку?
Не окажешься ли спортсменом, который бежит, зная, что за ним уж никого нет... Сможешь ли, как он, бежать, обливаясь потом, чувствуя перебои в сердце, скобля сухим языком по пересохшим губам... Он прибегает на стадион, когда все уже забыли о бегунах, когда рекорды установлены, призы розданы и медали развешаны, прибегает, зная, что все это не для него. И стадион взрывается восторженным ревом трибун, ревом, который не слышали чемпионы, потому что есть вещи более ценные, чем призы и рекорды.
А так ли уж редко бывает, когда проходит год за годом, а ты, окруженный ежедневными делами, обязанностями, привычками, все откладываешь самое важное в надежде, что оно никуда не уйдет, что оно всегда под рукой. Привыкнув, ты уже наслаждаешься бесконечным откладыванием и... страшишься встречи с главным.
Можно годами откладывать встречу со старым другом, вспоминая о нем, лишь проезжая через его город...
Можно каждый день мысленно говорить с женщиной, исповедоваться перед ней и, зная, что расстались вы по глупости, откладывать и откладывать встречу. Постепенно эта женщина становится для тебя божеством, а встреча с ней – самым важным, что тебе предстоит сделать. А когда ты наконец решаешься, дверь тебе открывает чужой человек.
Можно годами мечтать о том, как ты поднимешь наконец ржавый занавес в душе и взглянешь вокруг свободно и раскованно, взглянешь своими глазами, а не глазами чужого тебе человека, в которого ты столько лет настойчиво и с чувством правоты превращал себя. И вряд ли утешит мысль о том, что не ты превращал, а тебя превращали! Ведь ты позволил это сделать с собой, наслаждался неуязвимостью и превосходством, которые давал взгляд на мир чужими глазами.
Конечно, ты можешь сослаться на обстоятельства, на них всегда можно сослаться, ты можешь оправдаться перед детьми и друзьями, потому что им нужна твоя правота. Но чем ты оправдаешься перед собой? Какой довод найдешь, чтобы оправдать годы угодничества? Ведь все это время ты произносил чужие слова, подсунутые на бумажке, ты их выкрикивал со страстью и убежденностью, прекрасно понимая, что их анонимность дает тебе силу, снимает ответственность – слова-то не твои, чужие...
А потом, однажды осенью, когда ночной дождь будет стучать в окно, а ветер будет раскачивать мокрые деревья, спохватишься, с ужасом посмотришь на свое помятое жизнью лицо и обнаружишь вдруг, что самого-то тебя в тебе и нет. Чужой и не очень-то хороший человек посмотрит на тебя из зеркала. А ты, ты рассосался в заготовленных кем-то мыслях, словах, поступках, которые тебе подсказали или до которых додумался сам, рассчитывая на благодарность. И холод охватит тебя, ты поймешь, что чувствуют приговоренные к смерти.
Что скажешь тогда этому человеку в зеркале? К тому времени ты разучишься думать и, как наркотика, будешь ждать, клянчить бумажку, где наперед расписано все, что тебе надлежит сказать и сделать. И времени на исправление не будет. А уйти из жизни – это не одно и то же, что сойти с трибуны, когда кончается твое время. И ты начинаешь жить судорожно и торопливо, комкая дни и месяцы, как комкают слова на трибуне, когда выходит время... А сходя со сцены жизни, ты можешь утешаться разве что овациями зала, стараясь не думать о том, что эти овации – лишь способ поторопить тебя...
И поймешь тогда, что встреча с самим собой так и не состоялась. Разминулся ты с самим собой, и дороги ваши давно идут в разные стороны.
ТОЖЕ ЧЕЛОВЕК. Виталий просыпался тяжело, долго ворочался, кряхтел и чувствовал себя некрасивым. Представляя свое опухшее лицо, сонные глаза, щетину на подбородке, он еще во сне недовольно морщился. В голову лезли раздражающие мысли о том, какое он слабое и никудышное существо и что должность у него в общем-то никудышная и что скорее всего он неудачник и никогда не будет жить так, как ему хочется.