Пираты. Книга 3. Остров Моаи

Пронин Игорь Евгеньевич

Знакомясь с новым начальством, стараясь понравиться, он в то же время был совершенно равнодушен к тому, какое впечатление произведет, потому что уже видел свое заявление об уходе. Алик прекрасно знал, что о нем подумают, что скажут, о чем промолчат, когда за ним закроется дверь. И у него невольно получалось такое выражение лица, будто он заранее извинялся за беспокойство, которое причинит через год.

И действительно, в конце концов он все-таки подавал заявление и уходил, чтобы снова пережить всю радугу чувств. Как сбрасывают весеннюю воду через плотины, он должен был сбрасывать скапливающиеся в нем страх, любовь, достоинство. Его ежедневные обязанности требовали слишком мало всего

этого. И когда в нем создавалось критическое давление, когда все эти чувства переполняли его, не находя выхода, он своим заявлением об уходе словно открывал какой-то клапан. И не мог не думать – да, вы остаетесь, вас ставят в пример, но все вы искорежены собственным избыточным давлением... И ваш смех за моей спиной – не попытка ли хоть немного уменьшить давление, хоть немного сбросить превосходства и презрения...

* * *

– Извините, молодой человек, – вдруг обратился к нему старик с двумя рядами блестящих железных зубов. Они отставали и, когда старик говорил, влажно щелкали. – Мы вот тут разговорились... Вы не знаете, случайно, какой коэффициент на Курилах?

– По-моему, два, – неуверенно ответил Алик.

– Конечно, два, – обрадовался старик. – Вот и я говорю, что два. Двойная зарплата, плюс надбавки за стаж.

– Если хотите знать, так я вам объясню, – вмешался в разговор длинный парень с пушистыми ресницами. – Все зависит от вида работы. В конторах коэффициент один и восемь, а у тех, которые на воздухе вкалывают, – два. Ясно?

– Возможно, и так, – равнодушно согласился третий – скуластый большеротый парень. – Кстати, мы так и не познакомились... Грачев. Владимир.

– Виталий.

– Арнаутов, – представился старик и щелкнул зубами. Он, видно, уже привык к посторонним звукам во рту и не замечал этого зловещего пощелкивания. – Одиннадцатый час – пора и честь знать... Раньше ляжешь – быстрей приедешь, – осторожно засмеялся он, не раскрывая рта. И Алик подумал, что старик не сумеет захохотать, даже если и захочет. Ему можно только хихикать, не разжимая зубов.

ЛЮБОВЬ? Коля сидел на куче заеложенных матрацев со сбившимися комками ваты и вздрагивал каждый раз, когда кто-то раскрывал дверь. Он бессмысленно, бесконечно листал и листал дряблые страницы журнала и к одиннадцати часам, кажется, выучил его наизусть. Была уже ночь, а пассажиры все ходили по коридору, заглядывали в служебное купе, просили чаю или приносили пустые стаканы, и в каждом их взгляде Коля видел насмешку. И он жалел, что поехал, мечтал о своей узкой койке в общежитии, но в следующий же момент ненавидел ее остро и безжалостно, как можно ненавидеть человека, который знает все твои слабости и неудачи, но не приходит на помощь, а лишь молча наблюдает за тобой.

Коля сейчас всем телом, кажется, ощущал проржавевшую сетку, залатанную алюминиевой проволокой, тощую подушку, просвечивающее одеяло. Он вспомнил свое одиночество на той казенной койке, собственные шершавые коленки, упиравшиеся в подбородок, и ладони на своих же плечах. Он будто обнимал самого себя, и было в этом что-то стыдное. Все должно быть не так, по-другому, грешней и естественней. И все же, появись у него сейчас возможность мгновенно перенестись к себе в общежитие, на свою постылую койку, Коля воспользовался бы ею. Кляня себя за слабость, был горд тем, что проведет ночь с красивой девушкой. Никогда он не был так близок к этому, и каждый шаг вперед был шагом в неизвестность – опасную и притягивающую.

Коля боялся. Но его страх не был помехой, наоборот, он подстегивал. Чувствуя, что страх не имеет никакой власти над ним, Коля смутно ощущал, что приблизился к чему-то таинственному, не похожему ни на что из всего,

пережитого им до сих пор. Он убеждал себя, что все будет отлично, что все зависит только от него, но уверенности не было. Была отчаянная решимость. То большое и непонятное, к чему он подошел, ворочалось где-то совсем рядом, может быть, в нем самом.

Коля не думал над тем, любит ли он Олю, любит ли она его. Когда-нибудь этот вопрос станет главным, но сейчас все было и проще, и сложнее. Потом он будет сотни раз перебирать детали этой ночи и, возможно, тогда лишь поймет свой страх перед девушкой, свое презрение, готовое в любой момент стать преклонением. И еще он поймет, что согласился на поездку только для того, чтобы побыстрее переступить порог, отделявший его от взрослых.

А сейчас Коля больше всего опасался, что испытание может не состояться и он опять останется со своей неуверенностью, а впереди все так же будет маячить несданный экзамен. Уж лучше его завалить и попытаться сдать снова, чем...

Тщательно заперевшись в туалете, он стоял перед зеркалом, стараясь увидеть свой профиль, низко наклоняя голову, чтобы взглянуть на себя глазами той, кто будет смотреть на него снизу. И ужасался своему обвисшему лицу. Он поспешно откидывал голову назад и успокаивался – щеки опять становились бледными и худыми.

А Оля казалась беззаботной. Она топила печь, весело ругалась с пассажирами, куда-то убегала, собирала деньги за постель и заставляла Колю доставать с верхней полки комплекты белья. Раскочегарив титан, она принялась готовить чай, и Коля послушно раскладывал сахар в стаканы, разливал заварку и украдкой, пристально и тяжело смотрел на девушку, будто примериваясь к ней. И взгляд его скользил рывками, неохотно отрывался от плеча, проваливался в волосы, а выбравшись из них, припадал к шее...

Руки... Нет, Коля видел только одну руку. Вернее, кисть. Перламутровый маникюр. Пятно сажи на тыльной стороне ладони. Капля чая. На указательном пальце – красная полоска от подстаканника. И ощущение – эта рука касается его щеки, оказывается на затылке, легонько захватывает волосы...

Губы... Оля что-то говорит ему, но он не слышит ни слова и только видит, как двигаются, растягиваются в улыбке ее губы.

Пульсирующая жилка на шее...

Глаза... Он видит строение зрачка, черную краску на ресницах и совершенно не замечает выражения глаз, не представляет, смотрят они на него или мимо.

Коля терял ощущение происходящего, будто жил одновременно и в эту минуту, и этой ночью, и в будущем, через год. Он уже видел ее губы, сдавленные поцелуем, видел, как она откидывала голову, чтобы глотнуть воздуха... Представлял, как, встретившись с Олей на улице, волнуясь воспоминаниями, они будут говорить о пустяках.

А Оля рассказывала о каком-то старике со щелкающими зубами, смеялась и, взяв очередной поднос с чаем, уходила. Оставшись один, Коля будто окаменевал, через минуту не выдерживал, выскакивал в коридор. Увидев Олю, выстукивающую коготками по пустому подносу, возвращался в купе, успокоенный и обессиленный.

ПЕРЕД СТАНЦИЕЙ ТИХОЙ. Машинист Дадонов больше всего ценил в человеке безотказность. Главное, считал он, сделать работу, которая лежит на тебе. Ты можешь болеть или быть здоровым, можешь радоваться или убиваться – все это не имеет значения. И, случалось, выходил в рейс нездоровым, случалось, оставлял больной жену, но не было случая, чтобы он отказался от рейса под каким бы то ни было предлогом. Дадонов сжился со своей работой и выход на смену воспринимал примерно так же, как наступление вечера или рассвет. Когда приходило время идти на работу, он ощущал что-то вроде голода, который утолял, становясь к рычагам паровоза.