Пираты. Книга 3. Остров Моаи
Шрифт:
Проходило полгода, и по ночам, когда затихали суетные материковские шумы, крики, стоны и, попридержав дыхание, можно было услышать буран, прибой, услышать, как течет туман по сырым улочкам поселка, он писал письма на Остров. О том, как ему хорошо под ярким солнцем, как он наслаждается обилием фруктов, ясных дней и безбрежных далей. Не важно, приходил ли ответ, потому что в таких случаях пишешь самому себе.
Через год он возвращался. Притихший, растерянный. Не понимая, что с ним происходит, зачем уезжал, зачем приехал снова. Но приходило смутное удовлетворение – все правильно. Возвращение не вызывало ни насмешек, ни удивления. Невозможно прожить здесь хотя бы год, а потом вычеркнуть его как потерянный. Даже уехав и оставшись на материке, ты со временем вдруг замечаешь, что этот год светится в твоем прошлом. И навсегда сохраняешь заветную мечту побывать на Острове еще хотя бы раз...
Эта встреча в Зональном...
Вы пообедали в небольшой стеклянной столовой возле аэропорта, выпили за знакомство, и старик, разволновавшись, кричал чуть ли не на весь зал...
– А ты повали ель против ветра! – требовал он. – Ты повали ель против ветра! Ну! Повали!
Когда-то он работал лесорубом, потом уехал на материк, к детям, и сейчас, упиваясь Островом, метался по местам, где довелось побывать в молодости.
Вы прожили вместе несколько дней в гостинице, и ты пошел провожать старика в аэропорт – отпуск его кончался. Вы говорили о том, о чем могут говорить на Острове едва знакомые люди – об Острове. И вдруг ты заметил, что старик, не слушая, неотрывно смотрел куда-то мимо. Ты обернулся и увидел влажные, затянутые голубоватым туманом сопки. А в глазах старика стояли слезы. Вряд ли это были пьяные слезы – выпили вы совсем немного. Просто вино позволило его слезам выйти наружу. Объявили посадку, и ты видел, как, ссутулившись, медленно бредет по летному полю старик в длинном пальто и плоской фуражке, с маленьким клеенчатым чемоданом, перекосившим его не очень-то крепкую фигуру. А когда самолетик, пробежав по узкой долине мимо сопок, оттолкнулся и заковылял в небо, ты ясно представил, как старик неотрывно и жадно смотрит вниз, раздавив лицо о стекло иллюминатора.
БУДЕТ ПРОДОЛЖЕНИЕ. Сашке, доверху наполненному добротой, хорошим настроением, морскими гребешками, не терпелось пообщаться с кем-то. Он вышел из купе и в самом конце коридора увидел девушку в брюках и свитере. Сложив руки на груди, она стояла, прислонившись спиной к стене. Сашка подошел.
– Добрый вечер, – сказал он, как ему показалось, очень учтиво.
Девушка повернулась к нему, и Сашка со стыдом увидел, что ошибся. Назвать ее девушкой можно было с некоторой натяжкой, а как обращаться к тем, у кого дело идет к тридцати, он не знал. Женщина промолчала, только посмотрела на него терпеливо и снисходительно. Она увидела его растерянность и поняла причину.
– Добрый вечер, – повторил Сашка. На какой-то миг он представил свое раскрасневшееся от выпитого лицо, громоздкую фигуру в свитере с обвисшим воротником.
– Вы хотите пройти? – спросила женщина.
– А вы сами не видите?!
– Чего же вы ждете? Идите...
– Между прочим, – с пьяной настойчивостью продолжал Сашка, – я сказал вам: «Добрый вечер».
– Ну, что ж... Добрый вечер. Хотя уместней было бы пожелать спокойной ночи.
– А вы без этого не можете?
– Без чего? – не поняла женщина.
– А вот без этих штучек! Ах, какая я трезвенькая да умненькая! Ах, какой он пьяный и дурной!
– Если вы так поняли – простите.
– Бог простит, – ответил Сашка и начал протискиваться мимо женщины. Коридоры в вагонах узкоколейки были слишком узки, и в тот момент, когда женщина оказалась как раз напротив него, Сашка чуть уперся плечами в стенку.
– Проходите же! – нетерпеливо сказала женщина.
– Я и так прохожу... Только медленно. Это все японцы проклятые. Понастроили вагонов – нормальным людям разминуться негде...
– Что ж, мы так и будем стоять?
– Это не страшно, лишь бы поезд не стоял.
– Господи, ну и воняет же от тебя!
– Что?! – отшатнулся Сашка.
– Водкой, – сказала женщина.
– Слушай, а чего ты такая некрасивая? – крикнул Сашка ей вслед самое обидное, что подвернулось на язык.
Раздосадованный, он вернулся в купе, забрался на полку и через несколько минут уснул.
И СТРАХ, И СЧАСТЬЕ, И ВСЕ ОСТАЛЬНОЕ. Сегодня Алик не испытывал обычной неловкости с незнакомыми людьми. Перед глазами у него до сих пор стояла рыжая вспышка волос, он до сих пор ощущал холодную волну воздуха, поднятую распахнутым халатом жены.
Сунув руки в карманы пальто, подняв воротник, Алик втиснулся в угол купе, откинул голову и закрыл глаза, как бы отгородившись от всего, что происходило рядом. Им овладел несильный, как боль заживающей раны, страх перед событиями, которые он сам так долго и тщательно готовил. Теперь, когда все было позади и уже ничего нельзя изменить, он опять почувствовал то знакомое состояние, которое все-таки называлось страхом. Страх бесшумно витал в нем, как сквозняк в пустой квартире, когда после скандала из нее уже вынесли мебель. В душе становилось свободно и опасно.
Такое чувство охватывало Алика каждый раз перед увольнением – самым большим событием из всех, на которые он вообще мог рассчитывать. Алика не влекло к любовным похождениям, он презирал карьеру и всю эту игру, неизбежно сопровождающую продвижение по службе, и даже в отпуск не уезжал с Острова, собирая ягоды или дергая рыбу из горных ручьев. А естественная жажда перемен, впечатлений находила у него один выход – он подавал заявление с просьбой уволить его по собственному желанию. И не могли тогда остановить его ни уговоры начальства, ни угрозы жены, ни моральные и материальные потери.
Перед увольнением Алик испытывал настоящий душевный подъем, обострение всех чувств, доступных ему. Он чувствовал тревожный холодок опасности, когда, проснувшись, вспоминал, что не нужно никуда идти к девяти часам утра. И любовь к жене становилась сильной и свежей, возможно, из опасения, что та исполнит свою угрозу и уйдет. Было предчувствие новых людей, боязнь, что он не справится с обязанностями, и уверенность, что он блестяще с ними справится. А ощущение свободы, власти над собственной судьбой! А гордость от того, что он и в тридцать лет способен повернуть свою жизнь, презрев выгоды, которые сулит многолетняя и безупречная служба!
Проработав год-два на одном месте, Алик терял ощущение жизни, как теряется ощущение скорости на ровной прямой дороге. Он путался в собственных чувствах, не зная зачастую, кого нужно любить, а кого ненавидеть, кто подлец, а кто – мудрец. Даже собственный возраст становился чем-то неопределенным – иногда он просыпался глубоким стариком, иногда – мальчишкой.
Алик становился раздражительным и нетерпимым.
И увольнялся.
А на следующий день охватывало давящее чувство неполноценности, раскаяния. Он понимал, что его образ жизни расходится с общепринятым и что через десять лет он будет все тем же младшим инженером, везде чужим, временным, и везде, говоря о нем, будут снисходительно улыбаться. Алик страдал и уважал себя за эти страдания.