Пиренейская рапсодия
Шрифт:
— Хотел бы я знать, что с ней сталось, — задумчиво сказала мать Бертрана.
— С кем? — спросил Бертран.
— Да с мадемуазель Буайе.
Старик Помаред подтолкнул Бестеги.
— Эй, Модест, ты спишь? А ну-ка хлебни глоток!
Бестеги смотрел на дверь. Он сидел, опершись локтем о стол и опустив голову на руку. Потухший окурок торчал у него под усами.
— Ветер крепчает, — медленно произнес он — Будет дождь или снег.
Он встряхнулся, высек огонь и, склонив голову набок, прикурил.
— Мадемуазель Буайе, — начал он, — я не знаю…
Он говорил словно про себя, умиленно и тихо.
Звучный, полнокровный голос Помареда нарушил его задумчивость:
— Она была помолвлена с парнем из Сен-Годенса, а парень-то женился на другой. И вот тогда она от нас и ушла. Я слыхал, будто она учительствует в Тулузе с тех пор, но сам я ее больше так и не видел. Хорошая была учительница… Теперь она уж не так молода. Она, наверное, как мы… Я имею в виду тех, кто постарше…
Бестеги опять наклонил голову и раскурил погасшую сигарету.
Роза и Бертран влюбленно смотрели друг на друга. Их руки опять сплелись. Им вспомнилось, как они шли по тропинке, залитой июньским солнцем, и над ними парила странная птица с золотистыми крапинками на крыльях. “Роза, Бертран, осторожнее!” — кричала учительница…
Я отпил глоток водки и машинально стал насвистывать песенку о короле Ис: “Напрасно, любовь моя…”
Дверь внезапно распахнулась. На пороге показался рослый старый крестьянин, Казнмир Сулис, однополчанин Помареда. Он поднял руки под своей пастушьей накидкой и стоял, точно огромная летучая мышь, обагренная отсветами огня.
— А! Казимир, вот и ты! — крикнул Помаред. — А ну-ка, хлебни вина и спой нам.
— Я не успел побриться, — сказал Сулис, дотрагиваясь до своей седой щетины. — Я отвозил дрова в Люшон и сейчас прямо оттуда. Думал, обернусь раньше…
— Да ладно, не целоваться же нам с тобой. Пей и пой, чертяка!
Казимир Сулис схватил полный бокал и запел во все горло, мощным и в то же время дребезжащим голосом:
О боже правый! Как черны Дакийские глаза, Как будто в них отражены И полночь и гроза…— Ах, Сулис, здорово поешь! — сказал Помаред. — За твое здоровье!
— За здоровье молодых! — ответил певец. — Пусть то, что свяжется, вовек не развяжется!
— Вот это правильно!
Сулис раскачивался перед очагом. У него было продолговатое, немного лошадиное лицо, очень густые усы, венец полуседых волос обрамлял его лысину наподобие монашеской тонзуры Подвыпив, он расходился, н его было трудно унять. Он проворно скинул тяжелые сабо и остался в толстых валяных носках Затем он выпрямился во весь рост и затянул торжественно:
Вас, родные хижины, Я увижу вновь. Горы Пиренейские, Вечная любовь! Все подхватили вполголоса: Вечная любовь!Затем Казимир завел шуточную песню, пританцовывая и помахивая в такт указательным пальцем:
У папаши сохранился Зуб единственный во рту. Он качается от ветра, Словно пьяный на мосту. У папаши и мамаши На двоих два корешка. И качаются от ветра Два испытанных дружка.— Казимир, спой “Мускатную розу”, — попросил Бертран.
— А ну, Казимир, спой-ка нам “Свадьбу блохи”! — сказал Помаред.
— “Рыбацкую”, — предложил кто-то.
— “Короля Арагонского”, — вставил другой
И Казимир спел песню о том, как король Педро Арагонский отправился в Мюрэ, чтобы сражаться вместе с графом Тулузским против Симона де Монфора. У короля были серебряные латы и золотой шлем, и женщины умирали от любви к нему. На рассвете он прибыл к воротам Мюрэ. Симон де Монфор и крестоносцы, как волки, набросились на него.
Труверы, плачьте, и рыдайте, дамы! Сражен король, защищавший Тулузу. Лежит он на лугу цветущем, И для него окончен бой навеки…Все внимали дребезжащим, низким звукам песни. Женщины опускали голову. В пальцах мужчин гасли забитые сигареты. Пламя очага осело. Под котлами возвышалась огромная куча тлеющих углей и золы. Испарения и дым застилали потолочные балки. Приближалась ночь.
Бестеги склонился над столом. Теперь он казался мне очень старым. Вместо знакомого сухопарого горца без возраста я видел седого и очень усталого человека, напоминающего тех старцев, что дремлют на скамье у дома, под виноградными лозами, опершись подбородком на суковатую палку. В нем одном воплотились в эти минуты оторванность и заброшенность его родной деревни. Свадьба Розы и Бертрана будет, наверное, последней в этом селении. После них уж некому тут жениться… Белые дома дрожали в сумеречных водах на дне озера.
Я решил было в тот же вечер вернуться к себе. Но в последнюю минуту Бестеги предложил мне переночевать у него. Я понял, как тяжко ему было толкнуть дверь своего дома и оказаться одному в пустой кухне перед погасшим очагом. Он найдет на столе краюху хлеба и старое, сморщенное яблоко. На него пахнет сыростью, сажей, прокисшим молоком В холодном дымоходе будет посвистывать ветер И из темного угла глянут черные глаза бесследно пропавшей жены и зазвучит давний смех мадемуазель Буайе… Бестеги подойдет к нише, он коснется рукой гитары Рамиреса, и она дрогнет под его пальцами, одушевленная таинственной жизнью.
Я согласился остаться у него, и на лице Модеста снова мелькнула улыбка. Сидя допоздна у жаркого огня, мы долго беседовали. Не о прошлом. Я опять попытался представить себе этот край благополучным и процветающим. Пастух возражал мне, но это не остановило моего красноречия. По мановению жезла сеть дорог пересекала горы и бесконечные вереницы грузовиков двигались по ним. Я даже упомянул о нефти — я где-то вычитал, будто D этих местах предполагаются крупные месторождения. Я создавал оросительную сеть на склонах горы и сажал огромные яблоневые сады.