Пирожок по акции
Шрифт:
ГЛАВА 4.
Игоша и Ману
Теплый и погожий сентябрьский денек встретил московских гостей в селе Быньги. Стояла золотая, яркая, красивая осень. У Аллочки порозовели щечки, она жадно пила чистый воздух, так что ее мама даже усомнилась — а правильно ли она делает, привезя девочку куда-то в глубинку по рекомендации подруги?.. Может, правда, бросить карьеру и работу, перебраться в деревню, этого будет достаточно? Но после нескольких метров пути у малышки началась одышка, и Новикова-старшая только зубы стиснула. Бабка — значит, бабка. Терять нечего.
Как же она ошибалась!..
Вот
— Она, что ли? — неласково кивнула «бабка» в сторону Аллочки, которая с горящими от любопытства глазами разглядывала убранство деревенского дома и ахала.
Особое внимание девочки привлекла русская печь, занимающая чуть ли не треть горницы.
— Алла, осторожно! — воскликнула мать, видя, что девочка хватается ручонками за все подряд. — А если там горячо?
«Бабка» усмехнулась невежеству городской жительницы.
— Не топлена печь, пусть трогает. Не обожжется. — Женщина метнула в Новикову-старшую темный, исподлобья, взгляд. — Ты чего хочешь-то от меня?
Мать Аллочки растерялась и залепетала, совершенно не обращая внимания на это пренебрежительно брошенное «ты»:
— Ваш адрес… мне дали… я хотела… я надеялась…
— Занята я. — Сурово отрезала «бабка». — Других я жду. С ними уговорено. Кто ж так без предупреждения, наобум, едет? В Москве хорошим манерам не учат?
Хозяйка избы и ошарашенная гостья стояли близко к дверям горницы, тихонько переговариваясь, когда вдруг раздался возглас маленькой Аллы:
— Мама! Смотри, какой кругляш красивый! Денежка!
Девочка стояла посреди горницы, приподнимая край яркого плетеного коврика. На обнажившемся дереве половицы тускло блестела большая монета — с виду старинная. Никто не успел и рта раскрыть, когда проворная детская ручка сцапала денежку в горсть. Стало тихо — так тихо, что Новиковой показалось — «бабка» даже не дышит, утратив дар речи.
— Простите… — пробормотала москвичка и тут же подбежала к девочке: — Алла! Положи на место!
— Не надо уже этого. Часто она у тебя находит чужое? — неожиданно сменила тон хозяйка, усмехаясь уголком рта и глядя, как малышка перекатывает с ладони на ладонь монету. — Не ей было назначено. Но видать, другие передумали. Уже час, как должны были приехать.
— Часто, часто! В песочнице вот часы золотые нашла, искали хозяев по всему дому — так и не отыскали. Монетки, колечки… Как сорока клювиком, подбирает все! Только под ноги глянет…
— Пойдем-ка в сени. Поговорим о твоей крохе — и о цене за то, как ей здоровой стать.
Аллочка с интересом разглядывала денежку, от которой по рукам растекалась странная истома — будто холод пополам с огнем. Это потом, годы спустя, она узнает, что такое аверс, реверс, гурт, легенда… Прим. авт.: аверс — лицевая сторона монеты, реверс — противоположная. Гурт — рант монеты, ребро; легенда — совокупность всех надписей, включая
Аллочка не простит матери то, что та оставит ночевать ее в чужом доме — с чужой и страшной женщиной, которую зовут странным именем Есения. Не простит то, что пришлось пить какую-то горькую травяную мерзость, после чего сознание поглотила черная удушливая тьма, заставляющая искать спасения под кроватью. Но спасения не будет. Будут жестоко надрезанные ножом подушечки пальцев — впрочем, от ран к утру не останется и следа. Алла не простит и то, что этими окровавленными пальчиками под страшным взглядом Есении ей придется отодвинуть шторку, прикрывающую узкое пространство под печью, поначалу казавшейся такой уютной, домашней и правильной — как любимая подушка.
В мультиках печки рисуют без таких вот шторок, а если и со шторками — те никогда не прикрывают прячущийся за ними ужас…
— Открой подпечек-то, кудрявая. — Кивает Есения. — А там поглядим, на что годишься. Проверка тебе. Не реви! Что на роду написано, тому быть.
Плачущая Алла, уже опухшая и икающая от слез, подчиняется. И то, что она увидит в подпечке, раскроет ее горлышко совсем не для плача — это будет крик, порожденный чудовищным страхом. Крик не вылетит за пределы старой избы, ни в коем случае — хозяйка дома не допустит, потому как заблаговременно обойдет углы и оконные проемы противосолонь, шепотом приговаривая неразборчивые, но какие-то особо жуткие, царапающие слух слова, похожие на оскорбительную брань.
Из подпечка на захлебывающуюся криком девочку посмотрит бездонными черными глазами странное, противоестественное существо: уродец без рук и ног, чье костлявое младенческое тельце завернуто в полуистлевшие тряпки.
— Орешь — значит, видишь его. — Удовлетворенно говорит страшная женщина. — Значит, приняла от меня силу… Игоша там, в подпечке, дитя, до крещения не дожившее. Семьи моей грех, тут же и схороненный, под полом за печью… Знаешь, сколько дому-то лет?.. Не знаешь…Видят игошу только те, кто принял все — без остатка. Не тебе я эту ношу с наговоренным царским рублем, прабабкиным проклятым наследством, готовила, да кто же просил под половик лезть — значит, ты сама потянулась. По рукам матери надо было раньше бить, чтоб ты с земли не поднимала часики-денежки. Это теперь твоя сторона жизни… Про болячки своей крови забудь, и вообще про все болячки — раз и навсегда. До той поры, пока срок твой не придет — вот тогда умирать будешь страшно, от этого не уйти. Приезжать начнешь, когда телеграмму матери твоей дам, учить стану.
Сошел на нет детский крик — Аллочка охрипла и молчала долго и мучительно, пока не вернулись они с мамой в Москву.
— … Есения умирала действительно страшно. Я так не хочу, Антон. — Заканчивала рассказ Алла. — В последний раз я видела ее тогда, когда сорвалась из Москвы сразу после защиты. Мне позвонили — и я обязана была ехать. Диплом мне потом высылали… С момента ее смерти все уже было на мне, а я не умела контролировать свалившуюся силу. Началась отдача, понимаешь?