Пирожок с человечиной
Шрифт:
На смотрины Костя поехал тоже.
В доме действительно кипела жизнь. На стенах чернели напрысканные аэрозолем слова и белели объявления. В их подъезде среди типографских листков выделялась бумажка с крупными каракулями: «Испяку выпячку. Звонитя, ня пожалеятя».
Костя и Катя пришли одновременно с хозяйкой.
На звон ключей приоткрылись по цепной реакции и закрылись коридорные двери.
Катя посмотрела на Костю, Костя сказал: «А что ты хочешь за сто баксов в месяц?»
Вошли.
Та же, что и прошлая, удобная квадратная
Хозяйка, шустрая, мелкая, в платочке, подмела дохлых тараканов, но, подняв голову, посмотрела такими чистыми и на удивление синими глазами, что тут же договорились, заплатили и приняли ключи. Хозяйка ушла.
Постучались две остроглазые тетки в засаленных халатах. Долго и улыбчиво смотрели на Костю. Наверно, узнали по фото в летних газетах. Кроме того, Костино лицо красовалось теперь в «Этом Самом» над разными рубриками.
По коридору пробухало, вошла грузная и в фартуке баба на отекших ногах. От отеков ноги внизу, казалось, перевязаны нитками. Сказала, произнося рязански «е» как «я»:
– Здравсгвуйтя. Я Матрена Стяпанна. Катярина Явгеньна? Ну, и живитя на здоровья.
– Тараканов много.
– А ну их в задняцу.
Тетки исчерпали вежливость и ушли.
– Надо переклеить обои, – робко сказала Катя.
– Не надо, – сказал Костя. – Перевезешь книги, купим торшерчик «Линь-розэ», на стол – компьютер, на стену – плакат или репродукцию. Будет классно.
Подошли к большому для такой комнатенки, немытому окну. Кладбище, просторы. Посидели на подоконнике.
– Довольна?
– Да, представь себе.
– Не пойму, как тут жить постоянно, – все же сказала Катя, когда они выходили. – Повеситься с тоски. Сплошной коридор.
– А что, – сказал Костя, оглядывая коридорный туннель, – в Америке полно таких же. Нормально.
На площадке у лифтов приванивало, но не очень. Перешибал запах хлорки. Расстаралась уборщица-халтурщица или сами жильцы. Сыпанули, а смыть поленились.
Выше, на лестнице на чердак, решетка была закрыта, посередке большой старый замок.
На ступеньках под решеткой во тьме спал бомж, уютно наложив ступню на ступню. Обмотки вроде портянок и опорки – рядом.
4
СОРОСОСОСЫ И ПРОЧИЕ СВЕЖИЕ СИЛЫ
Костя переехал в «свежую» Катину квартиру 1 сентября и угодил, действительно, в свежесть. Радостные дети несли цветы. Митино нежно дышало детской слюной, фруктовой шипучкой с киндер-шоколадками и еще флоксами, страстно любимыми Костей как воспоминание о детстве, когда живы были папа с мамой.
Обедать приехал Катин брат, пятиклассник Жэка. С сестру ростом, с хорошеньким точеным, как у Кати, личиком, но без Катиного голодного блеска в глазах. Щеки у Жэки – кровь с молоком. Нагулял на эскимо и чипсах.
Жэка тоже смотрел довольно. Он обожал сидеть не дома.
Ради уюта Катя потрудилась изо всех сил. Помыла заляпанные жиром плиту и посуду. Приготовила куриные окорочка. Костя открыл маленькую бутылочку «Мондоро Асти», разлил роскошную шипучку всем поровну.
Жэка бредил зарабатывать, чтобы тоже снимать фатёру. Вынул зеленую бумажку, помахал. Денежки, мол, уже есть.
– Может, и девочки есть? – буркнула Катя.
– Где денежки, там всё, – сказал акселерат.
Еле уговорили его ехать домой. Костя обещал отвезти до автобуса на «Субару», хотя остановка 777-го была рядом.
Прошли первые цветочные сентябрьские дни. В доме стало тише, и совсем тихо на последнем этаже.
Увядающая осень летела. Листва редела, света становилось все больше, и светлое Митино казалось полюсом темному царству центра.
Касаткин осматривался.
Костя оказался прав. Народ тут именно жил. В Доме на набережной сосали госбюджет, а в Митино питали его. Но после дефолта все стали ловчей. Работали кто законно, кто нет, кто и так и этак, или вроде бы так, а на деле – этак, или – этак, а на деле – так. Делали что могли и зарабатывали как умели. Шустрый доморощенный бизнес двигал экономику. Заработок укрывали от налоговиков и считались нищими. Но в митинских магазинах салями, мортадела и брауншвейгская колбаса шли хорошо.
Костины соседи были типичными митинцами.
Матрена Степановна, первая дверь у входа, пекла свою выпечку, кормила всю округу. Котлетная фабрика в ближнем Пинякино производила меньше и хуже. Вдобавок Матрена прикармливала в уголке на площадке собак и местных бродяг. С четырех утра в коридорной кишке стоял умопомрачительный запах горячего пирожкового теста. Даже звалась Харчихой по фамилии Харчихина. У плиты она стояла, видимо, всегда. Сама была еще крепкая, а ноги рыхлые. Ходила, держась за поясницу. Испортила себе в молодости что-то, кажется, на каких-то лесоповалах. Говорила грубо, но не обидно. Широколицая, но узкоглазая, Харчиха казалась себе на уме.
В конце коридора – Мира Львовна Кац, врач-уролог 200-й, бывшей зиловской, а теперь нищей госбольницы, была, наоборот, легконогая, но тучная. Мира Львовна спасала людям почки у себя в отделении. Приходила домой поздно. Еле волокла свои сухие ноги. И все же Кац урывала время, занималась исследованиями в лаборатории при ЦМРИА – Центре медицинской реабилитации инвалидов-афганцев под опекой НИИ трансплантологии. Мира пересаживала мышиные почки кошкам, а кошачьи мышам. Была она душой этой своей ЛЭК – лаборатории экспериментальной ксенотрансплантологии. ЦМРИА, к счастью, был где-то здесь, кажется, в Гаврилино. Два раза в неделю за Мирой присылали лэковскую машину. Старую, битую «Волгу». Впрочем, Сорос давал им грант. Они делились с афганцами, но те звали их соросососами. «Сами согосососы», – картавила дома Кац.